Лев Кузьмин - Знаменитый Пургин

И Екимыч вдруг насмешливо прищурился:

— Ая-яй! Подмазаться, значит, желаешь?

— Ну что ты… — смутился я, а Екимыч усмехнулся еще ехидней и, стукнув меня согнутым пальцем, по лбу, объяснил:

— Настоящую дружбу не купишь ни за какую серебряную узду. Да и зачем тебе к Пургину лезть, ты еще вон какой карапет и ни капли нашего председателя не знаешь…

Что верно, то верно. Жил я тут с самой весны, а вот Пургина видывал всякий раз только издали.

И если Екимыч его лишь расхваливал, то тетушка моя Астя в своих рассуждениях о председателе любила подчеркивать, что Пургин ко всему прочему еще и ужасно строг.

Более того, если я в чем оскандалюсь, так тетушка меня Пургиным-то еще и припугнет:

— Добьешься… Председателю на тебя нажалуюсь!

Но в тетушкины стращания я по-прежнему не верил, а вот то, что Пургин для меня, для мальчонки, был почти недосягаем, так это уж так.

Пургин и по деревне-то по нашей чаще всего не проходил, а прямо-таки пролетал!

Носил его на себе черный мерин Воронко — тот самый, для которого я и придумал было серебряную узду.

Могучий, норовистый, для всех других даже страшноватый — слушался он Пургина, как верный пес. Пургин, если по пути приходилось завертывать в колхозную контору, то и поводьев с гривастой шеи Воронка не скидывал, ни к палисаду, ни к перилам крыльца его не привязывал. И, тем не менее, стоял Воронко под шумными березами как вкопанный, терпеливо дожидался того момента, когда хозяин опять вспрыгнет в седло и они вновь помчатся на луга или в поля.

Ждать, правда, Воронку приходилось совсем чуть-чуть. В конторе сидеть Пургин не любил. Управлялся он там быстро, и уже через пару минут вышагивал на крыльцо. Вышагивал и, не успевали мы, ребятишки, хлопнуть глазами, как прямо со ступенек, почти не задев стального стремени, он оказывался опять в седле.

И вот, ни поводьями не пошевельнет, ни каблуками под бока Воронку не ударит, а лишь кепку свою, восьмиклинку, на залысый лоб потуже надернет, из-под строгих бровей карими, всегда чуть насмешливыми глазами в ту сторону, куда ему ехать, глянет, и Воронко, так и обрызнув нас мелкими камешками из-под копыт и так и опахнув нас горячим ветром, уже летит с места стрелой.

Но иногда Воронко оказывался не под ловким кавалерийским седлом, а в оглоблях широкого, с прутяным верхом тарантаса.

А сам председатель появлялся перед нами уже не в рабочей легкой кепочке, а в солидной фуражке и брезентовом плаще, который заменял ему и пыльник, и дождевик. И это значило, что едет председатель опять в райцентр, и что к вечеру этого дня нашу деревеньку ждут немалые новости.

Перед кем и как хлопочет в районе Пургин, мы в точности не знали. Да только не успеет он, бывало, съездить, и глядишь, то кинопередвижка у нас в избе-читальне застрекотала, то Екимыч бежит, всем встречным радостно сообщает, что получил наконец-то новенький для конской сбруи товар; а то вот однажды Пургин, а с ним, стало быть, и Воронко, привели за собой, за тарантасом на цепи, такого пестрого и такого великанского быка для колхозной фермы, что все, кто стоял рядом с фермой, так за угол прятаться и кинулись.

Бык грозно пыхтел, пускал слюну, сердито хлестал себя хвостом по гладким ляжкам. Но Пургин выпрыгнул из тарантаса, взял быка за вздетое в ноздри железное кольцо и повел к воротам фермы, ничуть не боясь и не оглядываясь, будто малого телка.

А всем, кто выглядывал, Пургин сказал:

— Чего труса празднуете? Так новоселов не встречают. Тем более новосел он не простой, породистый, даже с настоящим паспортом. Идите, познакомлю, его Сеней зовут…

А в другой раз на буксире за председательским тарантасом въехала в деревню машина-косилка. И тут-то уж никто прятаться не разбегался, а, наоборот, самому Пургину пришлось отшугивать наиболее любопытных, особенно нас, мальчишек.

Косилка блестела и пахла масляной краской. Два литых колеса ее оставляли на пыльной дороге приятные рубчатые следы, а справа от колес торчало стальное крыло с отточенными до блеска ножами.

Пургин, когда к нему навстречу сбежался весь деревенский люд, нарочно свернул Воронка с дороги на зеленую обочину. Вожжи он отдал стоящему рядом Екимычу, сам перебрался на косилку, опустил крыло с ножами к самой траве, скомандовал Екимычу и мощному Воронку: «Вперед!» — да тут прямо за тарантасом-то на косилке и поехал!

«Чики-чики-чики…»— застрочила косилка, ровно и широко срезая сочную траву, и так это быстро и красиво у нее получалось, что когда Пургин ее выключил и пересел снова в тарантас, то все мужики обступили его и принялись Пургина поздравлять: