Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— Раз так сошлось, то я дома заночую, в баню схожу, а телят ты сегодня допаси. Они теперь под Красным яром пасутся, будут двигаться рекой в сторону избушки. Проверь ближние слапцы, я утром рано буду.

Оставив в избушке паеву, я первым делом помчался с пустой бутылкой к Ржавому ручью. С азартом ударил несколько раз по радуге на стоячей воде в забереге, она разлетелась на куски, но тут же собралась в сплошную маслянистую пленку. «Значит, самая настоящая нефть», — радовался я. Погрузил в воду бутылку, подставил ее горлышко к радужной пленке, и она струйкой поползла по стеклу внутрь.

Бутылку с пробкой поставил на полку в избушке и пошагал навстречу телятам.

У изгиба реки оседлал валежину на берегу и стал поджидать телят. Стояла глубокая, холодная, но солнечная осень. Небу пора бы уже нет-нет да сито со снегом потряхивать, но, видно, солнцу еще не хотелось на покой уходить — не сдавалось, гнало тучи с неба. А ночью без солнца холод выстуживал землю, к утру седым инеем ее покрывал, а на реке стеклышки льдинок припаивал к травянистым берегам. Те, которые в тени, за день уже растаять не успевали…

Послышался далекий звон нашего самого голосистого ботала. Значит, не ошибся отец — ко мне шли телята. Я подал два раза протяжный, во всю грудь голос. Потом передние, рослые, сильные телята поравнялись со мной и, слизывая с берега вкусную траву в реке, равнодушно прошли мимо, увлекая за собой всех. Даже обидно — никакого внимания на меня. Будто и знать не знали. Сказано, бесчувственное животное, инстинктом живет!

Последним плелся самый маленький и самый слабый в стаде бычок по кличке Огонек. Так мы прозвали его за ярко-красную шерсть. Я поджидал, когда он подтянется, чтобы шагать за стадом. Телят уже можно было к загону направлять — солнце на ночлег опускалось. Отставший Огонек спешил, но на ходу жадно, неосмотрительно тянулся к речной траве. Вдруг его передние ноги посунулись, оборвались в реку, и он плюхнулся в глубокую, холодную воду. Не достав дна, он с перепугу безрассудно выбросил передние ноги на крутик берега и снова сорвался. Ему бы шагов десять проплыть по течению и выйти на пологий берег, а он не сообразил и все карабкался на крутик, выбиваясь из последних сил.

Я кинулся к нему, ухватил за уши и потянул изо всех сил на берег, а он, несмышленыш, упирался, вырвался, упал под воду и тут же вынырнул. Стремительное течение подхватило его и вынесло к противоположному берегу на песчаную отмель. Он не поднимался, беспомощно лежал на боку. Тогда, не раздумывая, я мигом разделся и поплыл к нему, больно царапнув ногу об острую льдинку у берега. Огонек не вставал: видно, в уши воды набрал. Волна за волной набегали на его надутый бок. Я вцепился в задние ноги и с трудом вытащил его на сухой песок. Мое мокрое голое тело сжималось от холода. Оставив Огонька одного, я переплыл реку снова, торопливо оделся и бегом помчался к телятам, чтобы поскорее загнать их в загон и поспешить к нему на помощь.

До того поворота реки, где он лежал, напрямки вовсе близко было от избушки, но не переплывать же к нему снова по ледяной воде. Я решил переправляться на тот берег в лодке. А река там делает много изгибов, поэтому той стороной раза в четыре дальше было, чем напрямую. Солнце уже зашло, в лесу сделалось по-осеннему темно — еле тропинку различал.

В том месте, где остался Огонек, на лужке у тропинки наш стог сена стоял. Я торопливо надергал сена и с охапкой подбежал к нему. Перетащив его с песка на отаву, я зажег сено, чтобы согреть теленка… А он на моих глазах трижды дрыгнул ножками и околел.

Вокруг холодная, тихая, черная ночь. Даже филин не ухал, не плакал. Только рядом на гриве что-то близко треснуло. Может, сук упал, а может, ночной зверь унюхал легкую добычу, приблизился к мертвому теленку, но мешали ему я и догоравшее сено… А у меня с собой даже ножа не было. Забыл в спешке. Но я, как и отец, не опасался зверей — знал, что все они боятся человека. Только медведь-шатун опасен, но он бродит по лесу только зимой и ранней весной, а не осенью. А рыси в наших местах не водилось. Бояться не боялся, а встречаться со зверем неожиданно, да еще ночью — вовсе не хотелось.

Возвращался в избушку той же тропинкой, в той же ночной осенней темени в полном расстройстве: наделал делов, придется отцу своего теленка колхозу отдавать.

Отец вернулся на рассвете. Я уже не спал, приготовился в дорогу: котомка висела на углу избушки, а сам стоял у загона и поджидал его. Котомка непривычно маленькой выглядела. В ней лежала еда на три дня и ботинки, в которые предстояло переобуться под Таборами. Я выложил, что случилось с Огоньком, как все было. Он насупился, помолчал и недовольно, строго сказал: