Павел Старжинский: Такое взрослое детство

Прошел последний экзамен, прошел прощальный вечер, получили свидетельства, пропуск на все четыре стороны… Всем не спалось в ту последнюю таборинскую теплую ночь. Мы, куренята, толпой в два десятка человек бродили по берегу присмиревшей Тавды. Радоваться бы, что с семилеткой разделались, а все грустными выглядели, задумчивыми: прощай, детство, прощай, дружная школьная семья, прощайте, милые, хлопотливые учителя, впереди снова учеба, но уже в разных местах, в разных общежитиях. Такие мысли нагоняли печаль.

А Маруся Егорова с Катей Лебедевой, как нарочно, затянули грустную песню: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан». Маруся в песнях заводилой считалась. Да и училась она лучше всех нас. Умела подругам настроение поднять, делилась последним, скуку не переносила… А тут, когда на душе и так камень лежал, затянула… Видно, и самой тоже тоскливо было.

А когда возвращались в общежитие, я вдруг решился и пошел к дому Пани Томушкиной с мыслями: если увижу ее — всю душу выложу, все расскажу о любви своей. Прошел два раза мимо дома, стоящего в глубине двора, посидел у реки и… вернулся в общежитие. Не увидел Паню. Не подумал тогда, что все нормальные люди спят в такую пору. Спала и она. Спала и не подозревала, что рядом бродит человек, у которого, может, все сердце иссохлось от любви к ней.

Утром отнес на почту конверт с документами в техникум, заказным отправил. Даже на почте висели объявления, куда можно поступить учиться после семилетки. Читать не стал, раз уж выбрал Кунгурский лесной.

…Под вечер пришла подвода из Куренево за нашим скарбом. Мы сложили на телегу узлы с постелью, зимней одеждой, котелки, миски, а утром отправились домой: подвода — через Мягкое и Чулино, а мы коротким путем, через Кривое.

Чувствуя на поясе наган, я шел не по земле, а по небу. Мне не терпелось попасть в Ивкино, где никто не помешает возиться с ним. Я уже придумал, куда от отца прятать — под половицей в старом бараке. Спешил, радовался нагану, а самому невдомек, какую страшную беду нес отцу в кобуре. Ведь то был тридцать седьмой год, и не дай бог узнали бы, что в бывшей кулацкой семье наган имеется.

Но тогда я об этом не думал. Пас телят и втайне от отца наслаждался наганом: заряжал единственную гильзу порохом, закладывал патрон в барабан, сыпал в зорьку патрона чуточку пороха, поджигал его и одновременно целился во что-нибудь. Выстрел получался заправский, но такая стрельба меня не устраивала — ровно из самопала пальнул, а не из нагана. Когда со Славкой стреляли, было сподручней — я целился, а он поджигал. Славка был человеком крепким на язык, я не боялся, что он проболтается родителям или кому-нибудь еще… Задумал я во что бы то ни стало сделать нагану пружину, хоть курок по-настоящему будет клацать. На патроны настоящие я не рассчитывал. Кто мне их даст?

Отпросившись у отца в баню, я отправился в поселок к машинисту локомобиля Ване Егорову. Он считался мастеровым человеком и доброго характера был. На гармошке в клубе преданно играл — до пота на лбу. К нему мои сверстники, как банные листья, липли — притягивал. Да и шутка ли, такой машиной правит и первый гармонист в поселке.

Семья Егоровых из семи человек была, все, кроме малого Саньки, труженики. Ваня из ссылки сбежал в первый год, а как купил колхоз локомобиль, отец написал ему: приезжай, работа есть тебе под боком, у самого дома. Приехал и полюбился куреневцам — среднего роста, чуть горбинка на носу, тихий, скромный.

К нему в локомобильное помещение вошел я прямо из леса, несмело показал наган и попросил отремонтировать, если можно. Он, перекладывая его с ладони на ладонь, рассматривал, как диковину какую, потом сунул в карман и повел меня к озеру, которое рядом плескалось. На краю берега остановились, мне не терпелось услышать его решение, но… не успел я моргнуть, как мой наган описал над озером дугу и ушел на дно далеко от берега.

Моему горю и возмущению края не было… Но что я мог сделать с Ваней, если ему уже двадцать шесть лет было. Даже пожаловаться никому не мог — знал, что запрещается наган держать. Я повернулся и молча, со слезами обиды в глазах, направился к своему дому.

— Обожди, — остановил меня Ваня. — Ты бы сообразил своей башкой, чем могло кончиться твое безрассудство. Не маленький ведь… Из-за этого нагана ты мог своего отца в тюрьму засадить. И меня тоже. Дурень ты стоеросовый! Нашел игрушку. Всыпать бы тебе по мягкому месту.

Я пытался что-то сказать, но он и слушать не хотел, ушел к локомобилю, вытирая руки чистой ветошью. А до меня, видно, только потом дошло сказанное им. Представил даже, как отец в тюрьме сидит. Еще не хватало такую беду накликать. А наган жалко было. Вовсе не обязательно в озеро его забрасывать. Спрятать бы в дупле, как ружье, и лежи он там, смазанный. Под него дупел сколько хочешь по осинникам чернело пятнами. Ведь это не что-нибудь, а редкая вещь — наган. Мои друзья Вася Статкевич и Петя Петров вон как завидовали мне. А уж они-то знали цену такой вещи.