- Знаю, - уверенно ответил Ося. - Волга впадает в Саратов. А вот отгадайте сами: если слон и вдруг на кита налезет, кто кого сборет? - Не знаю, - постыдно признался директор. - Никто не знает, - утешился Ося, - ни папа, ни солдат, никто... А вот Воблый Глаз - это по отчеству так? Или вас, когда вы маленький были, так называли? - Довольно!.. Будет! Скажи лучше, Ося, как звать твою лошадь? - Конь... Как же еще? У лошадев не бывает фа-милиев. - Неверно! - строго пояснил директор. - Например, лошадь Александра Македонского звали Буцефал. - А вас - Рыбий Глаз? Да? Совсем и не Воб-лый... Это я спутал. Да ведь? Вошел папа. - Какой развитой и смышленый мальчик ваш сын! - с ангельской улыбкой сказал, изогнувшись, директор.
ОТЦЫ, ПАПАШИ, БАТЬКИ
У-у-дрррдж-ууджж-ррджржж... Громадной мухой бился в окне учительской вентилятор. В натопленной учительской было моряще жарко. В пустых, темных классах изредка потрескивали парты. Громко тикали часы в вестибюле. - Заседание родительского комитета совместно с педагогическим советом разрешите считать открытым. Прошу... За большим столом сидел родительский комитет. Тесным рядком сели преподаватели. Поодаль, в углу стола, приткнулись Митька Ламберг и Шурка Гвоздило. Маленький Шурка казался совсем оробевшим. Солидный Ламберг крепился. Степку Атлантиду инспектор не пустил на собрание. - От этого архаровца всего можно ожидать, - заявил инспектор. - Такое еще сморозит... - Я буду тихо, Николай Ильич. - Мокеич, выведи его отсюда! - Ну-ка, выкатывайся, милок, - толкал Мокеич расходившегося Степку. Выборный... тоже. Горлопан! Степка очень обиделся. - Как хотите, - сказал он уходя, - только после с меня не взыщите, если у вас ничего не сладится. Резервуар. Адье. В начале заседания потух свет: произошла обычная поломка на станции. Учительская погрузилась в темноту. Ламберг полез за спичками, но спохватился, что у некурящего гимназиста не может быть спичек.. Сторож Мокеич принес похожую на парашют лампу с круглым зеленым абажуром. Лампу повесили над столом. Она качалась. Тени шатались, и косы сидящих то вырастали, то укорачивались. Сначала говорил инспектор. Говорил плавно, много язвил, и раздвоенная его борода хитро юлила над столом. Борода была похожа на жало. Сопящие хуторяне-отцы сонно слушали Ромашова, гривастый священник заправил перстами за ухо волосы и внимал. Акцизный строго протер очки, будто собирался разглядеть в них каждое слово инспектора. Лавочник глубокомысленно загибал пухлые пальцы в такт инспекторским словам. Толстый мукомол из думы, Гутник, стал защищать директора: - Як же вы, господа педагоги, можете такое самоправство чинить? Се, я кажу, трошки неладно. Негоже так. Допрежь у округа спросить треба... А Ювенал Богданович сполнял закон форменно. Мы бачили, шо при ем порядок был самостоятельный. Так нехай вин и остается. Сдается мне, шо так катье-горически и буде. Та и время дюже кипятливое, як огнем полыхае. Шкодить хлопцы зачнут. Так я кажу чи ни? И родители одобрительно покачали головами. Отцы побаивались свободы для сыновей. Распустятся - попробуй тогда справься с этой бандой голубятников, свистунов, головорезов и двоечников.
КОНДУИТ ДИРЕКТОРА
Взволнованный, вскочил Никита Павлович Ка-мышов, географ и естественник. С надеждой взглянули на побледневшее лицо любимого учителя Ламберг и Шурка. Горячо заговорил Никита Павлович, и каждая его фраза была страницей в неписаном кондуите самого Рыбьего Глаза. - Господа! Что же это такое? Царя свергли, а мы... директора не можем?.. Вы - родители! Ваши дети, сыновья ваши, пришли сюда, в эти опостылевшие нам стены, получить образование, воспитание. А что они могли получить здесь? Что, я вас спрашиваю, могли получить здесь они, дети... когда мы, педагоги, взрослые, задыхались? Нечем дышать было. Позор! Казарма! Вышитый ворот рубахи - восемь часов без обеда... Фуражку снял не за козырек выговор. Боже мой!.. Теперь, когда во всей России стал чище воз-дух, мы тут у себя... форточку открыть боимся, чтоб проветрить!.. Он дернул себя за длинный свисающий ус и, задыхаясь, выбежал из учительской. Очень тихо стало в комнате. Директор, незаметный в углу, распилил тишину своим плоским голосом. Директор был зелен от абажура и злости. Он оправдывался. - Личные счеты, - говорил он. - Закон... дисциплина... служба... округ. Его прервал громадный и черный машинист Ро-билко, длинный, как товарные составы, которые он водил. Машинист грохнул кулаком по столу: - Да чего там разговаривать? Революция так революция! Вали без пересадок. А от господина директора мы ни черта хорошего, кроме плохого, не видели. Да и ребят поспрошать надо. Пусть вот выборные ихние определение скажут. А то для чего выбирать было? Митька Ламберг браво отчеканил наизусть выученную речь. - А вы что можете сказать? - обратился председатель к Шурке Гвоздило. Шурке стало несказанно приятно, что ему, как взрослому, говорят "вы". Он вскочил, руки по швам, как перед кафедрой. Рыбьи глаза директора гадливо рассматривали его. Шурка с опаской покосился на Стомолицкого: черт его знает, вдруг останется - придираться будет. Шурка гулко глотнул комок в горле. Душа его ушла в пятки. Но Ламберг каблуками так больно стиснул в это время под столом Шуркину ногу, что душа бомбой вылетела из пятки обратно, Шурка мотнул головой, снова проглотил воздух и вдруг воодушевился. - Мы все за долой директора! - выпалил он. Кем-то задетая в суматохе лампа раскачивалась. Тени опять сошли со своих мест. Тени укоризненно качали головами. Носы росли и опадали. Длиннее всех был унылый нос директора.
Читать дальше