Александр Крестинский: Жизнь и мечты Ивана Моторихина

И, сунув Ивану в растопыренные руки тяжелого Мишку, Андрей Григорьич побежал к конторе.

Иван первый раз держал на руках маленького, но приспособился сразу, и, как видно, Мишке на руках у него было не худо, потому что он лежал молча, зыркал на Ивана бессмысленными голубыми глазками и торопил куда-то свою соску. Временами Мишка шумно вздыхал из глубины одеяла. Тогда Иван наклонялся к нему и гукал.

Время шло. Андрей Григорьич не появлялся.

"Не забыл бы про меня, - с тревогой подумал Иван, но тут же разумно решил: - Про Мишку небось не забудет".

Иван покачивал Мишку и готовился сказать Андрею Григорьичу свое дело, сказать коротко, ясно, твердо. Прикидывал слова: "Оставьте меня в интернате, пожалуйста, оставьте".

Уверенности в благополучном исходе у Ивана не было, но, чтобы отогнать от себя худые мысли, он представил, как Андрей Григорьич скажет ему в ответ: "Будем соображать. Непросто, но будем соображать". Так, бывало, он говорил, когда его просили о чем-нибудь трудном.

Между тем мимо шли люди, и каждый норовил зацепить Ивана. Цепляли добродушно, но Иван тоже за словом в карман не лез, знал закон: раз смолчишь - сядут и поедут.

- Люди добрые! - восклицали одни. - Моторихин в няньках ходит! Сколько платят, Ваня?

- Харчи готовые, а деньги новые, - отвечал Иван как можно веселей.

- Рановато семьей обзавелся! - говорили другие.

- Мы передовые, - замечал Иван, не забывая тихонько покачивать Мишку, которому это качанье нравилось.

- Мужик, бабьим делом занялся! - гоготали третьи.

- Теперь баб нет - все женщины, - наставительно говорил Иван.

А вообще-то, приятного мало - стоять на виду у всей улицы с Мишкой на руках.

- Вань, чей это у тебя? Андрея Григорьича, да? Какой халёсенький! верещали девчонки, вытягивая шеи и норовя достать пальцем до Мишкиного носа.

- Но! - угрожающе говорил Иван и отворачивал Мишку от девчонок. Тише галдеть-то. Человек спит.

Из-за этих девчонок он и не заметил, как к конторе подъехал газик. Услышал только - зовут: "Ваня! Моторихин!"

Обернулся. Андрей Григорьич из машины машет ему рукой и кричит:

- Вань, отнеси Мишку домой! Я срочно, по делу!

И уехал с председателем.

Ну вот, вся подготовка даром.

Обида прощекотала по самому сердцу: всем на него наплевать. Даже Андрею Григорьичу.

Иван отнес Мишку в дом, сдал с рук на руки, получил спасибо и, когда вышел за калитку, увидел мать. Она быстрыми шагами шла по улице - прямо к нему.

Иван бросился к Андрею Григорьичу в огород, перелез через изгородь и задами побежал вдоль реки.

Бежал, куда ноги вели. А вели они в школу.

- Да что ты, Моторихин, нет никого, куда ты?!

Техничка тетя Ганя и глазом не успела моргнуть, как был он уже на втором этаже. Вбежал в свой класс, сел, тупо уставился на доску, где дежурный забыл стереть число - "пятнадцатое октября", - и так сидел, сам не зная сколько, ни о чем не думая, иногда лишь вспыхивая: "Не поеду! Пускай силком тащат!"

Сколько так просидел - полчаса, час - неизвестно. Потом услышал шаги. Понял - сюда. В класс вошел Андрей Григорьич. За ним - мать.

- Вот ты где, издеватель! Марш домой!

Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана, увидел, как тот набычился весь, как ухватился за край парты, даже пальцы побелели.

Андрей Григорьич сказал:

- Вы, Надежда Егоровна, идите домой, а я с Ваней поговорю.

- Не поеду! - сказал Иван.

- Не слушайте его! - закричала мать. - Ему слово не дано! Несовершенный еще! Мал выступать! Поедет куда надо! Школы везде одинаковые!

- Идите, идите Надежда Егоровна, - спокойно, будто ничего не случилось, повторил Андрей Григорьич.

Как только мать вышла, Иван поднял голову:

- Не поеду!

Андрей Григорьич не ответил, грузно сел за парту. Иван искоса, выжидающе смотрел на директора школы, видел его широкоскулое загорелое лицо, растрепанную кудрявую голову, где поблескивали седые волоски; голубые глаза, которые умели вспыхивать таким неожиданным мальчишеским блеском, когда директор хватал подвернувшийся ему мяч и посылал его в поле. Сейчас эти глаза были усталые и вроде даже не голубые.

- Послушай, Ваня, чего я тебе расскажу... Сразу после войны отец мой - ты его знаешь - фуражиром работал, вернее, конюхом у фуражира. Фуражир тот проворовался. Дошло дело до суда. Фуражир все на отца свалил. А отец неграмотный, беззлобный человек. Ему говорят: "Докажи, что не брал!" А он только на нас показывает: шесть ртов и все голодные. Разве б мы так жили, если б отец воровал? Только представь - у вора дети в тряпье ходят. Сомнительно, вор ли! А фуражир мордастый, и семья у него мордастая. Казалось бы, подумай так и восстанови справедливость - нет, фуражир, видно, потряс кошельком где надо. Отца осудили, отправили. Фуражира оправдали. Он, чтоб глаз не мозолить, уехал из наших краев. Остались мы без кормильца, да еще мать больная. Хуже того, Ваня: некоторые люди поверили в виновность отца и презирали нас, как детей вора. А другие, наоборот, помогали. Как умели, как могли, так и помогали.