Александр Крестинский: Жизнь и мечты Ивана Моторихина

Долго Иван не мог оторваться от фотокарточки. Дивно все-таки: паренек на старика похож...

Иван опять посмотрел на директора. Тот словно ждал его взгляда.

- Это после болезни. Я на втором курсе был - упал, понимаешь, в бане головой на каменный пол. Ну, обморок. Врач приехал, поглядел: "Типичное недоедание". Теперь хорошо в городе, всего вволю. Театры, кино... Я рад за тебя.

Что? Рад? Это как же так? Почему рад?..

- Послушай, Ваня, ты мне вот что скажи... Уедешь в город, ладно. А письма в Ступино будешь кому писать?

- В Ступино?..

Иван растерялся. "Намекает, что сюда не писал. И правильно. Мог бы написать".

Чувство неожиданной вины было тем сильнее, что к нему прибавлялась досада на себя: "Не догадался, афоня! Они вон приглашение выслали, да и Танька Лапина, хоть и не сама на письмо решилась, тоже в счет..."

- Ну, так что ж, - спросил Андрей Григорьич, - никому, значит? - И прищурился - как прицелился.

- Бабушке напишу, - сказал Иван и опустил глаза. Не бабушка - Галя была перед ним - держит за руку, не отпускает, а он рвется от нее, выдергивает руку... И вот удивительно: воспоминание об этом было приятно и волнующе, тешило и тревожило.

- А больше никому? - Андрей Григорьич по-прежнему держал Ивана под прицелом.

Иван помотал головой. С чего бы это - писать ей. И так хороша будет.

- И то слава богу, - сказал Андрей Григорьич, - а то я боялся "никому!" скажешь. Хорошая бабушка у тебя?

- Хорошая, - кивнул Иван, - партизанам помогала.

- Ну! - воскликнул Андрей Григорьич. - Расскажи. - И откинулся на стуле, готовясь слушать.

Как он слушал! Глаз не сводил с Ивана, пока тот не замолчал. Потом погладил ладонью стекло на столе, тронул бумаги, решительно отодвинул их и сказал:

- Счастливый ты. - И, увидев, что Иван не понимает его, добавил: Бабушка у тебя. И вообще... Сколько еще узнаешь всего! Всюду люди! Счастливый. А я вот... бабушку свою не расспросил в срок... Прособирался...

- А там один партизан был, Федоров Никифор. Ох, смелый! - разохотился было Иван...

Бесшумно, будто тень, возник дядя Гурий. Серая щетина на его помятом, сонном лице торчала во все стороны. Он прохрипел:

- Активисты... Спать пора.

* * *

После ухода Андрея Григорьича Иван внезапно почувствовал, как сильно устал. Сел на диванчик, скинул сапоги и, не раздеваясь, прилег. Прилег и тут же провалился в глубокий сон.

Снилась Ивану музыка. Грозная. Больно резала по ушам, и непонятно было - где, кто играл?.. Среди музыки вроде как автоматы трещали или пушки ухали.

Сон был странный - без видений. То есть, может, они и были, но их Иван не запомнил. Музыка играла то громче, то тише, а потом загремела так резко, что Иван проснулся. Секунду соображал: где он? И когда сообразил услышал за стеной радио. Репродуктор в коридоре был старый, музыка вырывалась из него с трудом и дребезжала так, словно пустые бидоны везли по булыжникам.

Иван встал, открыл дверь в канцелярию. На голом секретарском столе, с головой укрывшись ватником, мирно посвистывал дядя Гурий.

Иван вышел в коридор, выключил радио. Музыка замолчала нехотя, музыкальный след медленно растворился в пустой школе.

Когда Иван шел обратно в кабинет, дядя Гурий сидел на столе и ожесточенно, скрипуче чесал щетину на щеке. Вид у него был мрачный, на Ивана он глянул исподлобья, осуждающе, потом слез со стола, накинул на плечи ватник и, бормоча что-то, пошел в коридор. Иван услышал, как открылась входная дверь и сразу захлопнулась: дядя Гурий пошел в обход...

Тут Иван сообразил, чем недоволен старик: помешали кемарить. Радио-то недаром гремело - для начальства. Мало ли, проверять пойдет... А школа не спит!

Опять Иван подивился: старик-то глухой, а узнал, что радио выключили...

Размышляя о странной глухоте дяди Гурия (не без подозрения, что глухота эта мнимая), Иван совсем расхотел спать. Он оглядел кабинетик Андрея Григорьича. Всюду - на этажерке, на шкафу, на полке, на окне, и даже на полу - громоздились книги и журналы. "Неужто все прочел?" думалось Ивану. Судя по обложкам, скучищи в этих книгах!

Иван чувствовал, что в нем с самого пробуждения поселилось что-то легкое, ясное.

Причина этому была не в том, что Иван ушел от тяжкого сна. Нет. Он поискал причину и вскоре нашел ее. Была она в последних словах Андрея Григорьича: "Молодец ты все-таки, Ваня, что приехал. Молодец. Я письма твоего ждал, и жданки кончились. А ты взял и приехал. Выучишься - насовсем приезжай. Во дело будет!"

И еще вот какую вещь сказал Андрей Григорьич, уходя: "Ты, Ваня, думаешь небось - все про тебя забыли, один ты бедный, и прочее. А ты поразмышляй о других людях, о взрослых, например. Да-да, не только о себе. У них работа, семья, ответственность... А вдруг тоска найдет? А если потянет куда-то? У тебя тоска бывает?" Иван пожал плечами - кто ее знает, тоску эту. Книжное что-то. Даже неловко подумать про себя: "У меня тоска..." "Не бывает у тебя, значит, тоски", - задумчиво сказал Андрей Григорьич. Иван завозился на стуле - неприятно, когда тебя чего-то лишают, вроде как ты хуже других... Хоть и тоска это, а все-таки неприятно. "Будет еще, - успокоил Андрей Григорьич. - Все будет: тоска, любовь..." Иван нахмурился: "Ну, повело..." "А что думаешь, будет, - повторил Андрей Григорьич, - все будет. А потом - раз - и пропадет..." Он пристально смотрел на Ивана, и непонятно было, всерьез или шутит. "Была, была любовь и вдруг пропала. Что делать?.. Понимаешь? Ничего ты еще не понимаешь, афоня! - Андрей Григорьич засмеялся и мягко подтолкнул Ивана к диванчику. - Спи, афоня!.."