Павел Мисько - Красное небо

Таня - конечно же! - была с ними. Она слюнила химический карандаш и старательно, русскими и немецкими буквами, надписывала снизу на стульях и столах фамилии их владельцев. Староста от имени немцев обещал все вернуть хозяевам. Но люди понимали, что все это делается для отвода глаз. Сняв голову, по волосам не плачут... И даже помогали выносить мебель, грузить на сани.

Забрали стол и у нас. Таня расхаживала по комнате, словно кроме нее и Шпайтеля никого в хате и не было.

К вечеру, когда я шел проведать Петруся, видел, как Таня несла из дому в клуб посуду. Выходил от Петруся - опять она бежала в клуб, тащила что-то, прикрытое полотенцем. Все заботилась о своих немцах...

Я старался даже не смотреть в ту сторону, но видел краешком глаза все. И каждый раз от злости у меня дрожали руки.

В эту предновогоднюю ночь уснули мы с мамой поздно. Долго говорили о довоенной жизни, вспоминали папу и брата. Как они воюют, где? Живы ли? Мама поплакала немного.

Проснулись мы от криков "пожар!" и выстрелов. В прямоугольниках окон вздрагивал кровавый багрянец.

- Сынок!! Хата горит! Одевайся быстрее!.. О, боже, о, милосердный... запричитала мать.

С перепугу у меня начались рези в животе, подкосились ноги. Я еле выбрался во двор. Я знал уже, что такое пожар: совсем недавно, в прошлом году и мы горели...

Вдоль забора в полумраке кто-то бежал. В руках у неизвестного сверкнул огонь - ба-бах! Мне показалось, что я узнал Фильку Гляка, увидел его обрез... Но почему он стрелял?

Горел клуб.

Из-за домов, что стояли по ту сторону улицы, видно было, как высоко в небо вздымаются чудовищные языки пламени. А еще выше, словно стая огненных птиц, взлетали, кружились в неистовом хороводе комья кострицы, обрывки бумаги и еще чего-то. Полнеба было усеяно роями огненных шмелей... Даже на западе, с противоположной от пожара стороны, небо краснело и колыхалось.

Напрямик от клуба было больше двухсот метров, но и здесь слышны были гул, треск, ненасытный рев пламени. К счастью, ветер дул не в сторону хат...

- Такое смолистое дерево, не диво, что полыхает... Бревно к бревну подбирали... Не поставим больше такого клуба... - вздыхала мать. Она понесла назад в хату какой-то узел. - Оденься потеплее и будь начеку!

Одеваюсь и опять выбегаю на улицу. У каждого двора чернеют группки людей, слышен сдержанный говор... Никто не суется, не бежит тушить пожар. Пересекаю улицу, мчусь через чужой двор к клубу, а в сердце неудержимая радость: так и надо этим фашистам! Фигу им, а не казарму на зиму!

Старый сад, деревья на фоне огня угольно-черные, с огненной окантовкой, словно они уже обглоданы пламенем. Пляшут на розовом снегу длинные, колеблющиеся тени, не черные, а почему-то густо-вишневые...

За строениями, садами и огородами тоже стоят группки людей. Некоторые, подойдя и узнав, что горит, куда дует ветер, спокойно достают кисеты, высекают кресалами огонь, прикуривают от тлеющих фителей. Молча, как летучие мыши, шастают от группки к группке дети.

Ближе никто не подходил. Да и немцы не пускали, оцепив место пожара с трех сторон. Пронзительно-звонко, как когда-то в горящем самолете, лопались патроны. В жутком завывании огня иногда что-то глухо взрывалось, в воздух с фырканьем и уханьем, разметав пламя в стороны, взлетали головни. Несколько раз бабахнуло с того краю, где жили офицеры... Посредине здания с грохотом обрушилась раскаленная докрасна жесть крыши, и в небо взметнулись мириады огненных брызг...

Наталкиваюсь на Петруся и молча становлюсь рядом. Он без шапки, голова перевязана сложенным в несколько раз пестрым женским платком. Петрусь говорит, что не слышит на правое ухо - лопнула барабанная перепонка. Из уха все еще сочится сукровица...

Вскоре взрывы и выстрелы стихают. Немцы из оцепления приблизились к огню. Некоторые без головных уборов, без шинелей и оружия, ежатся от холода. Медленно подошли ближе к месту пожара и люди, словно второй круг оцепления...

От жары больно глазам. Снег вокруг пожарища растаял на десятки метров. Чернеет влажная земля, отсвечивают лужи... И кажется, что это столько разлито крови...

Вдоль шеренги, между немцами и нашими, бежит Степа - мы узнаем его еще издали.

- Таню не видели? Дядька, Настусиной Тани не встречали здесь? - голос у него встревоженный, дышит прерывисто.

Скользя и оступаясь, он обегает всех и круто поворачивает к деревне...

Какая-то смутная тревога закрадывается мне в сердце и растет там, растет...

Я тоже осматриваюсь по сторонам, ищу глазами Таню. Потом прохожу в одну сторону, в другую и возвращаюсь к Петрусю... Не видно нигде этой девчонки. Дрыхнет, наверное, дома, как после бани...