Михаил Пришвин - Кащеева цепь

- Вы-то как думаете про это, Софья Александровна?

- Я тоже в этом мало понимаю, но думаю - из них могут потом выйти очень хорошие, умные люди; у них это от гордости, хотят все сами. А что сами! Вот я хотела сама выйти замуж, и что вышло! Нужно терпеть! Потом они тоже смирятся и будут умные люди.

- Умные, что и говорить, в нашем роду глупых не было, - он был умница во всем городе и по-ра-жал всех. Дунечка за ним, как за богом, шла, как вы теперь за старцем идете: бес-по-во-рот-но! Он был в тюрьме, и это у них за святость считается, страдал за народ, как Христос.

- Не говорите так, Мария Ивановна!

- Нет, отчего же, мне кажется, Христос был очень хороший.

- Да разве так можно?

- Господи, я же знала его гимназистом, какой он был хороший, как заступался при малейшей обиде за прислугу, за бедных родственников, за больную собаку, птицу, замерзающую на улице, увидит и приголубит. И Дунечка пошла за ним, они были в Париже, учились, но, должно быть, не-ле-галь-но.

- Не-ле-галь-но, - твердит Курымушка.

- Что ты там шипишь? - спрашивает его мать. - Не уснул еще? Подожди, не спи, скоро ужинать.

И опять Софье Александровне:

- Он остался там, она приехала по его приказу работать на ле-галь-ном положении, пока...

- А потом?

- У них про-грам-ма: жить без царя.

- А потом?

- Я не знаю, но у них потом выходит как-то очень хорошо, я сама не понимаю, как люди вдруг переделаются, если не будет царя. Но она такая милая и такая хорошенькая, хотя и ми-ниа-тюр-ная, кулачки свои крошечные подымет: царь такой большой, она такая маленькая, мне это нравится.

- Очень миленькая! А вы бычка своего продали?

- Симментала? Нет еще.

- Вы променяйте мне его на телушку, я давно мечтаю о симментальском бычке.

Курымушка все это слушал и по-своему понимал. И когда Дунечка прочла ему свое любимое стихотворение:

Жандарм с усищами в аршин,

И рядом с ним какой-то бледный,

Полуиссохший господин,

Курымушка понял, что бледный господин и есть он, тот Самый Га-ри-баль-ди, и он Дунечке все равно как старец Софье Александровне; а у мамы только Банк и она сама. Но Почему же, бывает, мама иногда так просияет, будто всем солнце взошло, а Софья Александровна и Дунечка так не могут? "Работать на ле-галь-ном положении хуже", - думал Курымушка.

ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ

Задавались вечера, и это называлось "гости", когда и Дунечка была, и Софья Александровна, и еще другие соседи - все больше женщины. Тогда ужин оттягивается надолго и Курымушку развлекают, чтобы не уснул. Кто-то поет ему песенку:

Ах ты, воля, моя воля, Золотая ты моя. Воля - сокол поднебесный, Воля - светлая заря.

Матери песенка эта очень нравится, она говорит:

- Какая все-таки светлая эпоха была. Я венчалась как раз в шестьдесят первом году.

А за дверью громкие вздохи и кашель.

- Кто там?

- Я!

- Гусёк?

- Так точно!

- Тебе что, Гусёк?

- К вашей милости.

- Ну, что? - Землицы!

- Вот те раз! Ты с ума сошел. Какой тебе землицы?

- Дозвольте крайнюю десятину взять, я отработаю.

- Ты отработаешь? Господь с тобой, знаю я, как ты работаешь: тебе бы только перепелов ловить.

И просветлив потемневшее лицо:

- Нуте-с?

Это значит: "Ну, продолжайте то, хорошее, о чем говорили".

- Тетенька, милая, не говорите этого нашего ужасного купеческого "нуте", ведь это с лошадей взяли, лошадям "ну", людям "нуте". Слышать этого не могу! Да еще слово-ер.

- Спасибо, Дунечка, правда, нехорошо, надо отвыкать. Не буду, не буду.

И, вспомнив опять это светлое время эпохи освобождения крестьян, вся сияя от радости, гостям говорит:

- Нуте-с? Прежний голос поет:

Не с росой ли ты спустилась, Не во сне ли вижу я?

Знать, горячая молитва

Долетела до царя.

Дунечке это не нравится, она не любит царя: - Какое старье ты поешь! И читает:

Добрый папаша!

К чему в обаянии

Умного Ваню держать,

Вы мне позвольте при лунном сиянии

Правду ему показать.

- Какую же правду? - спрашивает Софья Александровна.

- Правду какую? Вот:

В мире есть царь, этот царь беспощаден...

- Ты, Дунечка, - говорит тот голос, певший "волю", - вся на мужиках сосредоточилась, тебе безлошадные, двух-лошадные больше значат, чем Пушкин и Лермонтов.

И поет этот голос такую песню, лучше какой Курымушка после уж никогда не слыхал:

И звук его песни в душе молодой Остался без слов, но живой.

А мужик все вздыхает в передней.

- Ты разве не ушел, Гусёк?

- Никак нет.

- Что тебе от меня надо?

- Землицы.

- "Землицы, землицы"! Затвердил Якова, одного про всякого. Я бы на твоем месте и носа не показала сюда. Ты намедни скородил?