Иоланта Сержантова - Записки

Нюх, данный собаке при рождении, играл ею, насмехаясь над неопытностью. Завидев чей-нибудь след на снегу, собака, дабы лучше разобрать его, погружалась в сугроб, пряча голову за холодный воротник льдинок по самые уши, прямо до утоптанной морозом земли.

Вполне понятно, что она пока не понимала запахов, а просто запоминала их, чтобы при случае иметь понятие о том, кто это наследил возле её двора. Однажды, некий, один среди прочих других след, показался ей знакомым. Похожий на вмятину от разломанного надвое пряника, которым частенько баловала собаку хозяйка, его запах не был липким от чрезмерной сладости, однако напоминал… Он совершенно точно что-то напоминал, но что именно, собака не могла вспомнить никак, а посему сделала единственное, что умела, – уткнулась носом в ямку следа и побежала вперёд, оставляя позади себя борозду растревоженного снега.

Следы вели прямиком к поляне, истоптанной семейством оленей. Стоя поодаль один от другого, они обкусывали мелкие ветки кустарников и производили порядочно шума, но суета ветра, терзавшего лес, похожего на такой же, что играет обыкновенно волнами океанских и морских вод, словно находясь в сговоре с оленями, помогал им сохранять в тайне своё местонахождение, и в то же самое время, мешал им услышать возню других. Так что, встреча собаки с оленями оказалась неожиданной для всех.

Когда очередной след, по которому шла собака, оказался полным чьей-то ногой, она подняла, наконец, голову, и увидела обладателя запаха влажной шерсти, травы, мха и надкусанных веток. Собака и олень некоторое время с интересом рассматривали друг друга. В карих глазах обоих не было ни испуга, ни смятения. Собака внимательно обнюхала ногу оленя и, подняв голову, задышала часто. Хозяевам нравилось, как она делает это, они говорили, что её оскал весьма напоминает улыбку, и собака решила, что оленю тоже можно улыбнуться. Тот оценил дружелюбие и, наклонившись так низко, как сумел, дотянулся до собачьего уха, чтобы подышать в него, из одной только вежливости. От уха пахло щенками с выпачканными молоком носами, длинноногими нескладными оленятами и мышами, которые от рождения до старости малы, – в общем – детьми.

Собака не удержалась и лизнула оленя в нос, а тот, порешив, что это уж чересчур, подтянув свои белые штанишки повыше, неспешными прыжками удалился в чащу леса, прихватив и подружек, и интересные запахи с собой.

– Собака! Соба-а-ака!

Расслышав, что её зовут, собака, раскачиваясь всем телом и помогая себе головой, запрыгала по сугробам домой. Она бежала и улыбалась, ибо узнала нынче, чем пахнет один из множества следов, коими усеян этот прекрасный, необыкновенный мир, в который её забросила судьба. А впереди ещё ждали миска с тёплой кашей, тысяча поцелуев в нос от хозяйки, и множество самых разных запахов и следов.

Печь была сентиментальна, как все девчонки. Она тихо, но часто плакала, заламывая руки бересты, да хрустя пальцами дров, ибо придумала себе, будто нынешней зимой её сторонятся, избегают топить и держат впроголодь из-за неких неведомых провинностей. Она же всегда была честна перед теми, кому служила, и теперь, роняя на пол пепел и конфектные бумажки, рассеяно глядела за окошко, где от пристального внимания солнца, плавился на манер дождя сугроб. Капли талой воды то частили, то медлили, то задавали ритм, то задумывались о чём-то, замирая в холодных объятиях снега, а вырвавшись из них, бежали без оглядки, кто куда, но чаще просто падали вниз, выбив из кашицы подтаявшей почвы причудливую корону слякоти.

Да, печь была совершенно не причём. Всему виной оказалась весна. Вместо того, чтобы вступить в свои права, когда положено, а покуда обождать, непрошеная, она в любой час хлопала дверью, оставляя после себя распутицу и досаду. К тому же, заявившись не в своё время, она и сама была нервна, недовольна и от того удивительно неловка. Занозистые карнизы из сосулек рушились, едва она задевала их горячими плечами. Неумение жить тихо и спокойно, степенно, делало весну настоящим бедствием даже для тех, кому она была желанна чуть ли не взамен всех прочих времён года.

Но, покуда суть да дело, – синицы стряхивали капельки воды с веток, искоса наблюдая за сугробом. Оперённый крыльями филина, он не сулил ничего хорошего. Полный маховых, с тем лёгким изгибом, что дарит полёту птицы особым тактом бесшумности, деликатностью внезапного появления, и исчезновением, столь же вежливым, сколь и неуловимым. Как бы ни был бесшумен снегопад, но сугроб вопил о том, что филин нездоров, и, коли ещё до охоты ему, порадуется и воробью, и синице. А посему, – опасность была недалёко, как и срок, раз и навсегда отпущенный весне.