Лев Успенский - На 101 острове

Первым на палубу «Астрильды» вскочил рослый гренадер с бешеными глазами, — неужто сам царь? Резались в темноте жестоко. Из семидесяти семи шведов сдались живыми только девятнадцать человек.

Нумерс утром за волосы схватился, — а что поделаешь? Пришлось отойти мористее, дабы блокировать невское устье с запада регулярно. Сколько ни думал, иного способа измыслить не успел.

Петр, сам еще не веря такому счастью, отпраздновав особо ему дорогую викторию, на радостях велел выбить в Москве медаль с изумленной надписью: «Небываемое бывает».

Теперь можно было браться за главное: остановиться у моря твердой ногой. Так и было учинено: 16 мая, как раз в самый Троицын день, когда по всей далекой Руси в каждой избе нежно и грустно пахли вянущие березки, а из окон мотались на вешнем ветру домотканные чистые полотенца, в этот день на малом островке Енисаари царь заступом собственноручно вырезал две длинных дерновины, положил оные крест-накрест и сказал: «Здесь быть городу». И так ему в тот миг хорош, так желанен показался малый этот остров, плоский, пустой, весь уже истоптанный солдатскими сапогами, что повелено было в «юрнале» боевых дел писать его «Люст-эландом» — Островом веселья.

Так начался над невской дельтой Петербург. Но, спрашивается, что же тут было до этого времени? А вот что.

Место это не было такой безлюдной пустыней, как нам иной раз кажется. Избы среди леса, «неведомого лучам в тумане спрятанного солнца», были не только «чухонскими», то есть финскими. Уже за сотни лет до Петра тут были русские селенья.

Там, где теперь шумят липы Летнего сада, при Безымянном Ерике — Фонтанке — ютилась деревенька Первушино. В том месте, где сейчас стоит Дворец пионеров, вдоль того же Безымянного Ерика тянулась деревня Усадица. Где площадь и Дворец Труда, — деревня Говгуево. На месте Буддийского храма в Старой деревне — сельцо Ушканово.

Самая крохотная деревенька — в четыре двора — расположилась около нынешней Александро-Невской Лавры. Имя у нее больше ее самой — Вихрово-Федорково.

Но особо богатые и крепкие поселки были разбросаны по реке Охте. Тут, в шведском городке Ниеншанце — Канцах, шла оживленная торговля между русскими и шведскими купцами. И русских жило тут, пожалуй, побольше, чем шведов.

Богатый новгородский посадник Тимофей Евстафьевич Грузов владел на Охте тридцатью дворами. Но судьба переменчива; в писцовых книгах 1500 года указано: «Те охтенские вотчины Тимошки Грузова, новугородца царь велел отдать воеводе Московскому Андрею Челяднину, а Фомин конец — князю Ивану Темке». А дальше значится: «И с того Фомина конца тот Темка князь имал на год 11 гривен деньгами, да шесть коробей хлеба, да шесть копен сена, да две с половиной бочки пива, да два с половиной барана, да четыре куры, да пять саженей дров». Не густо. Он с удовольствием «имал» бы больше, да у самих мужиков ничего не оставалось: ведь, кроме боярина, и казна тянула с них свою часть. Не дивно, что, когда сто лет спустя московский дьяк, приехав, произвел в тех местах «обыск», выяснилось, что на Охте-речке, «один двор запустел от „свейских немец“» (то есть от нападения шведов), один — от мора (заразной болезни), а два дома — «от безмерных податей и подвод».

Это на Охте. А верстах в десяти оттуда, на другом конце будущего великого города, там, где сейчас зеленеет Парк культуры и отдыха, на «стрелке» заросшего дубняком и черной ольхой низменного островка стоял охотничий домик шведских вельмож Делагарди. Сюда приезжали иной раз из далекой Сконии, из Упланда суровые вояки — позабавиться травлей лося или сходить на медведя. По вечерам над заливом горели костры, тускло светились окна; шведы чванились своими подвигами, потягивая из турьих рогов то свой родной горький эль, то сладкий русский мед и душистое можжевеловое плесковское пиво.

Так вот и шли дела, пока на Березовом, Заячьем и Лосьем островах не зазвенели весной 1703 года топоры и не покатилось над невскими просторами унылое, но и могучее: «Эй, ух-нем!» И спустя короткое время, говоря чудесными словами Алексея Николаевича Толстого, стал вокруг «город как город, еще невелик, но уже во всей обыкновенности».

В те дни, когда в Ленинграде еще только задумывали строить метро, многие не верили, что это возможно. Как? Метро в Ленинграде? Город стоит на болоте. Он, как сказал Пушкин, возник «из тьмы лесов, из топи блат»… Как же можно на этой топи, в жидком грунте приневских трясин прорыть многокилометровые туннели, возвести дворцы подземных станций, пустить поезда? В Москве — другое дело, там грунт твердый.