Кейт Коннолли - Чудовище

Никогда не забуду свой первый вдох. Судорожный. Прерывистый. Сладостный.

Я открыла глаза, и на меня обрушились все цвета мира, а пространство вокруг громоздилось оттенками и вещами, имен которым я не знала.

Через три секунды я потеряла сознание от сенсорной перегрузки — так, по крайней мере, говорит отец. Он что-то во мне подправил, и, когда я проснулась во второй раз, мир был уже куда понятнее. Нависавший надо мной предмет — это лицо, круги на нем — глаза, а текущие из глаз теплые мокрые струйки — слезы.

Снизу на лице была складка. Под моим взглядом она стала шире — это улыбка.

— Ты жива, — сказал отец.

Он и сейчас твердит это про себя. Даже спустя столько времени.

Я опираюсь спиной на ствол ивы, вытягиваю перед собой руки и рассматриваю их в меркнущем свете заката. Тонкие красные линии — там, где мое тело собирали по кусочкам — уже почти не видны; осталось лишь многообразие оттенков кожи, крошечные металлические винтики, соединяющие хвост с позвоночником, сустав с крылом и шею с плечом, да тупая боль.

Летний ветерок раздувает папины седые волосы. Отец выкладывает на поле бревна и причудливой формы металлические трубы. Это чтобы я потом тренировалась. Он не сказал мне для чего, и скажет, только когда я буду готова. Отец видит, что я на него смотрю, и машет мне рукой.

Я точно знаю, что готова буду скоро. Отец поражен — как быстро я иду на поправку. Вчера я всего за час научилась ходить, за два — бегать и теперь могу без труда запрыгнуть на нижнюю ветку ивы.

Отец говорит, что самая главная его победа — это то, что я могу говорить. Он сумел сохранить нужную часть моего мозга, и я говорю в точности так же, как раньше.

Раньше, когда я была человеком.

Жалко только, что память перенести не удалось. Я не знаю, кем была раньше. Ничего не знаю о матери. И даже об отце ничего не помню.

Впрочем, я и так знаю, как я ему дорога. Всякий раз, когда он на меня смотрит, в его глазах светится такое удивление, словно он узрел чудо.

Чудо — это я.

Пестрота моей кожи на руках, ногах и на всем теле бесконечно меня восхищает, потому что лицо у меня все целиком белое, как фарфор. Отец говорит, что с расстояния я должна казаться самой обычной девочкой, а рук и ног под плащом все равно никто не увидит. Когда мне наскучивает разглядывать собственные руки, я убираю за уши длинные темные волосы и заворачиваю вперед зеленый хвост — разглядеть получше. На самом кончике хвоста торчат три острых шипа. Отец говорит, что это жало. Он сказал, чтобы я размахивала хвостом поосторожнее, не то ужалю нечаянно себя или его.

Я провожу пальцем по переливающимся чешуйкам вокруг твердых черных шипов. Чешуйки мне нравятся.

Они так красиво блестят в последних лучах солнца. Интересно, а зачем нужно жало? Я аккуратно притрагиваюсь к нему пальцем…

Я сижу у камина в маленьком красном домике, забавляюсь кончиком своего хвоста и извожу отца вопросами. Он отвечает уклончиво, уходит в сторону, как мои пальцы уходят подальше от кончика жала. Теперь я осторожна. В жале у меня сонный яд. Когда я укололась, то проспала полдня.

Я хорошо запомнила этот урок.

— Папа, а почему у тебя нет хвоста? — спрашиваю я.

На все такие вопросы отец отвечает одинаково.

— Ты — особенная, а я — нет. Понимаешь, Кимера, люди — они обычные. А у тебя есть дело жизни, предназначение. Хвост и крылья помогут тебе его исполнить.

— Как? — Я хмуро смотрю на жало и встряхиваю хвостом, пытаясь сделать так, чтобы он оказался у меня за спиной. Ничего не получается, только чешуйки переливаются в отблесках от камина.

— Я тебе объясню, когда ты будешь готова.

От обиды к щекам приливает кровь, но отец наклоняется вперед, касается ладонью моего лица, и я подаюсь вперед, принимая ласку. Это место нравится мне все больше — изъеденные временем деревянные стены, высокие живые изгороди, сад с розами. Даже башня за нашим домиком и та кажется мне старым другом.

Я почти все время смотрю на отца — на человека, который меня создал, — и запоминаю каждую линию, каждую черту его лица. Оно почти такое же старое, как стены, но излучает доброту и такое тепло, с которым не может тягаться никакой камин.