Эли Браун - Странные вещи

– Если вы заблудились в лесу, – припомнила Клевер, – самое разумное – оставаться на месте. И развести костер.

Клевер все делала наоборот. Она шагала вдоль ручьев и зигзагами поднималась по лесным оврагам, где – она была уверена – до нее не ступала ничья нога.

У Клевер все получилось – она заплутала окончательно.

Поздним вечером она набрела на пораженный молнией дуб, в полом стволе которого образовалось что-то вроде лежанки, устланной ковром из листьев и лишайников. Только здесь, наконец, она сняла с плеча поклажу.

Сев. она оказалась укрытой со всех сторон щитом из серебристо-серого дерева. У нее болело все: ноги, плечи; на пятках были волдыри; сумки натерли шею – но все это не имело значения. Некуда было спрятаться от ужасающей реальности.

Папа умер.

Клевер рыдала, захлебываясь слезами, пока не почувствовала себя выжатой досуха тряпкой. К этому времени на лес опустились сумерки.

– Прости. Прости… – повторяла она и жевала хвостик косы, пока тот окончательно не промок.

Клевер пыталась понять, что значили последние слова отца. Почему он хранил диковину? Зачем отправил ее к Аарону Агату, если терпеть не мог собирателей? В молодости Агат был исследователем и нанес на карту реку Мелапому. проплыв по ней в каноэ из медвежьей шкуры. Он издавал журнал, которым втайне зачитывалась Клевер. Она подолгу рассматривала портрет мистера Агата в бобровой шляпе и мечтала в один прекрасный день пожать ему руку. Знай она, чем обернется исполнение ее желания, своими руками сожгла бы все журналы.

– Прости меня…

Однако ответы, судя по всему, таились в отцовском саквояже. Клевер щелкнула медной застежкой и открыла его. Запахи были знакомыми и утешающими: норковое масло, которым Константин смазывал кожу, чтобы оставалась эластичной, камфара и скипидар, соли ртути. Из-за слез перед глазами все плыло, как будто Клевер все еще оставалась под водой. Она сжала первое, на что наткнулись пальцы: пачку горчичников – марлю, пропитанную горчицей и настоями. Обычно их накладывали больному на грудь, чтобы вывести инфекцию из легких.

Клевер охнула. Марля оказалась намного тяжелее, чем должна была быть. Руку тотчас начало покалывать, а потом жечь…

Только тогда, поняв свою ошибку, она швырнула горчичники обратно в сумку, чувствуя себя дурочкой. Горчичники были не диковинными, а просто мокрыми. Ее кожу раздражала горчица, пропитавшаяся водой. Теперь они ни на что не годны, испорчены.

Клевер решила повторить попытку и вынула посеребренный пинцет. Не он ли диковина, о которой говорил отец? Он извлекал занозы, пули, осколки костей из тел сотен пациентов. Дрожащими руками Клевер прихватила пинцетом ноготь большого пальца и резко дернула. Больно. Она потянула себя за край рубашки, а потом за волосы. Ничего не произошло. Она положила пинцет обратно в саквояж.

Клевер озадаченно покачала головой. Константин мог стерилизовать инструменты уксусом, если под рукой не было горячей воды, мог безропотно прожить не один день, довольствуясь сухим овсом и ягодами толокнянки. Для него мало что было по-настоящему необходимым. Словом neobkhodimo» он называл лишь то, без чего действительно невозможно было обойтись: чистые руки, терпение…

– Что же это? – слезы снова потекли ручьем. Клевер пыталась вспомнить, не давал ли отец хоть какого-то намека, хоть какой-то подсказки, хоть…

По лесу эхом разнесся крик.

Голос был совершенно точно не человеческим. Но это не было ни тоскливым воем лисицы, ни заунывным совиным криком. Вопль повторился, отчаянный и полный боли. Поговаривали, что по этим лесам бродит ведьма, неясный призрак, будто смотришь сквозь разбитое стекло. Вдова Хеншоу называла ведьму Штопальщицей и уверяла, что та разговаривает на два голоса, носит ожерелье из украденных у спящих детишек зубов и пахнет мертвыми зверушками, которых носит в своей корзине.

– Ведьма не взаправдашняя, – сказала себе Клевер. – Это просто сказка, чтобы пугать детей…

А вот диковины были настоящими, взаправдашними. И таким же настоящим был этот крик.

Услышав его во второй раз, Клевер подхватила свою поклажу и пошла к скалистому выступу. Выйдя к полукругу из валунов – ни дать ни взять театр, непонятно кем и для кого возведенный в этом пустынном месте, – Клевер стала единственной свидетельницей сражения.

Одичавшая собака поймала петуха и безжалостно трясла его, держа в зубах. Пес был охотничьей породы, но явно давно жил без хозяина, и под пегой шерстью резко проступали ребра. Петушиные перья были на удивление яркими и блестящими, они сверкали даже во время драки. Птица была явно породистой – из тех, которые получают призы и красуются в фермерских альманахах.