Владислав Крапивин - Давно закончилась осада...

— Ой…

—Что?

— Я потерял барабанщика. Ольчика… Наверняка там, на палубе. Ховрин, можно вернуться?

— Нельзя, — серьезно сказал Ховрин. — Я понимаю, но нельзя. Судно же под арестом. Сейчас его конвоируют в гавань погранзоны…

— Жалко барабанщика.

— Жалко… Но, значит, такая у него судьба, Он сделал все, чтобы спасти тебя, и… ушел… Ах, какая досада!

— Что?

— То, что сразу мы не знали твою историю. Надо было там же внести в протокол. Теперь попробуй доказать, что этот подонок хотел утопить тебя с контейнером.

— Не все ли равно?

— Можно было бы впаять ему еще одну статью: покушение на жизнь несовершеннолетнего.

— Да он же все равно покушался! Когда стрелял в меня!

— Не стрелял он, не успел. Это я выстрелил. А он теперь будет говорить, что хотел только попугать…

— А мне показалось, что выстрелил, — с сожалением пробормотал Оська.

— В такой момент чего не покажется…

— Ховрин… Знаешь, как обидно было умирать? Главное, совсем рядом со своими. И ты недалеко, и яхта у борта, а никто не слышит, как я мычу… — Оська всхлипнул.

Ховрин не стал утешать. Сел рядом, положил Оськину голову себе на колени, стал гладить волосы. Оська глотнул слезы и прошептал:

— Я только не понимаю: почему он меня сразу не кинул за борт. Со скобой на шее… Меньше возни было бы.

— Наверно, рассчитал: если откроется, его не смогут обвинить в убийстве. “Я, — скажет, — просто привязал мальчика к контейнеру, чтобы шума не было…” Всех убеждал бы в этом… а может, и себя…

— Ховрин, а вот такие, как он… они люди?

— Увы. Как ни странно, да… Только другой породы… Хорошо, что он не успел выстрелить. Мог бы и попасть. Что я сказал бы тогда твоим родителям?.. Господи, а что я скажу им теперь?

— Ничего. Прокатились на яхте… Я маленько ободрался, зацепился за трос.

— Сегодня — ничего. Завтра — ничего. А потом все станет известно. Я же не могу не дать материал в газету. А тебе, наверно, придется давать показания, ты один из главных участников… Мама и отец после этого не подпустят тебя ко мне на полмили…

— Ховрин, ты же ни при чем! Я сам полез на “Согласие”… Можешь даже отлупить меня за это линейкой!

— Спасибо за разрешение.

— Ховрин… а с мамой Норика и с другими теперь что будет? Их… куда?

— Сперва, наверно, поселят на погранбазе. А там будет видно…

— Их не выдадут?

— Едва ли. После истории с контейнером наше правительство не захочет выглядеть пособником убийц…

— А когда Норик сможет увидеть маму?.. Ховрин, ты чего молчишь?

— Ось…

— Что?!

— Не вскакивай… Я сразу хотел сказать, да не решался…

— Что?! Они убили ее?!

— Нет, что ты! Но ее и еще двух женщин не оказалось среди арестованных.

— А где они?!

— Те, кто был в контейнере, сказали, что этих троих отделили еще при посадке. Увели куда-то…

Вот так… Минуту назад была в Оське усталая радость победителя, и разом — нет ее! Только боль в затылке и ободранных ладонях. Только опять гадкий запах во рту. Только…

— Оська! Только не вздумай снова слезы пускать!

“Слезы, не слезы — какая разница? Это ничего не изменит. Ни-че-го…”

Между кокпитом и бортом была неширокая полоса палубы. Оська лег на нее грудью. Свесил руки и голову. Внизу, в метре от палубы, бежала назад бурливая вода. Зыбь по-прежнему подымала и опускала “Маринку”, только быстрее, чем ночью — потому что шла навстречу. Потом сделали поворот, и ветер опять стал почти попутным. Вода была зеленой и прозрачной, потому что совсем рассвело. Открылся Город. Из-за него выплывало золотое солнце.

Каким праздничным, каким победным был бы этот рассвет, если бы…

А теперь что? Теперь еще хуже, чем прежде. Раньше хоть было точно известно — везут в Цемесск. А теперь где искать ее, маму Норика? После того, что случилось, упрячут неизвестно куда.

“Это я виноват…”

Видимо, сказал это Оська вслух.

— Ни в чем ты не виноват. Наоборот.

— Ага. Скажи еще: “Ты сделал все, что мог”.

— Ты сделал все, что мог. Даже больше…

— Норику от этого будет не легче.

— Да. Но тебе должно быть легче.

— С какой стати? Если ему плохо… Что я ему скажу?

— Пока ничего не надо говорить. Сперва попытаемся что-то узнать… Может, все еще повернется по-хорошему.

Но Оська не верил, что повернется по-хорошему. Раз уж сорвалось, покатится под уклон. Всё хуже, хуже…

Но почему вышло именно так ? Может, потому, что он потерял барабанщика?

А если бы не потерял? Не все ли равно… Оська чувствовал, что злые дела множества взрослых людей сильнее волшебства всех на свете ольчиков… если даже верить в это волшебство всерьез…