Лисл Шуртлиф - Румп - Настоящая история о Румпельштильцхене (ЛП)

— Привет, Ничто, — сказал я. Ничто ничего не ответил.

Мы не давали животным имен. Имя — это особенность, оно хранилось для человека, но я чувствовал, что должен их как-то звать, поэтому козу я назвал Молочком, потому что именно его она нам и давала. А осла я назвал Ничто, потому что в этом он был особенно хорош. Отец использовал его в шахтах, но я не смог заставить его что-либо делать. Так что он — Ничто, а от его имени, по сравнению с моим собственным, я чувствую себя гораздо лучше.

Я собирал дрова, а цыплята крутились у меня под ногами в ожидании жуков, выползающих из поленьев. Поленница уменьшалась на глазах. Я думал о предстоящем вскоре походе к лесорубу, когда что-то привлекло мое внимание. Из кучи торчал странной формы кусок дерева, гладкий и изогнутый. Я отшвырнул несколько поленьев в сторону и увидел спицы и веретено. Это была прялка. Я остановился в замешательстве. На Горе прялки встречались редко. Сам я знал, как они выглядят только потому, что у дочери мельника была прялка, и она могла напрясть шерсти за дополнительную плату золотом или продуктами. Иногда это было дешевле, чем одежда и пряжа, продающаяся на рынке. Но больше я ни у кого ничего подобного не видел. Что эта прялка делает в поленнице?

После того, как я отнес дрова к очагу, я спросил о прялке у бабули. Она только отмахнулась от меня и сосредоточилась на своем шитье.

— Это старье, мусор. Пойдет на дрова.

— Откуда она? — спросил я.

— Она принадлежала твоей матери.

Прялка моей матери! Осознание того, что эта вещь принадлежала ей, что она пряла на ней, вызывало чувство, что я лучше ее знаю.

— У тебя есть что-то, что она пряла?

— Нет, — голос бабули стал непроницаем. — Она продавала все, что напрядет.

— Можно я оставлю прялку? — спросил я.

— Она слишком покорежена, чтобы прясть, и принесет больше пользы, согрев нас.

— У меня не осталось ничего от мамы. Она наверняка хотела бы, чтобы у меня была какая-то ее вещь.

— Но не эта.

— Пожалуйста, бабуль, позволь мне оставить ее. Ради моего дня рождения.

Наконец, бабуля подняла на меня глаза. Я никогда раньше не говорил о своем дне рождения, но мне очень хотелось оставить прялку. Это была крошечная часть моей мамы, и если бы мы ее сожгли, от мамы совсем ничего не осталось бы.

Бабуля вздохнула.

— Держи ее от меня подальше, я не собираюсь об неё спотыкаться.

Я работал до захода солнца и уже в темноте отправился к поленнице за прялкой; внес ее в дом и поставил рядом с кроватью. Я дотронулся руками до поцарапанной и покореженной поверхности так, словно это было чистое золото. Потом крутанул колесо и удивился — оно не скрипело и шло ровно с тихим, почти музыкальным жужжанием. Несколько фей вылетели из щелей и затанцевали над ним, весело болтая тоненькими голосками. Бабуля нахмурилась и посмотрела на прялку, как если бы на ее полу разложили кучу мусора.

— Можно я попробую? — в нетерпении спросил я.

— Ты слишком мал, — ответила бабуля. — Когда немного подрастешь, тогда возможно.

Я нахмурился. Я не рос уже четыре года.

— Я могу вытянуть ноги, видишь? И у нас есть немного шерсти…

— Нет, — резко сказала бабуля, потом смягчилась, — от этого ремесла много грязи, дорогой. Даже если ты знаешь, как делать правильно, я не хотела бы, чтобы ты поранил пальцы.

— Может быть, дочка мельника…

— Включи немного разума, дитя, — оборвала меня резко бабуля. — Она решит, что ты пытаешься украсть ее дело, а мельник попытается обмануть нас, придержав наш паек. — У бабули аж лицо покраснело. Я отступил немного, пока она делала глубокий вдох, набирая побольше воздуха.

— Во всяком случае, твой отец с самого начала хотел изрубить прялку на дрова. Твоя мать не любила прясть. Она ненавидела прясть. А пряла, потому что… должна была, — бабуля прикрыла глаза и вздохнула, словно разговор о моих родителях потребовал большого количества энергии. Она никогда прежде не говорила ни о матери, ни об отце. Папа был единственным ее ребенком; он погиб в шахтах еще до того, как я родился. Бабуле, наверное, было больно об этом говорить. А еще она никогда не говорила о моей маме, я думаю, потому что не много о ней знала. Только теперь я заподозрил, что знала она куда больше, чем говорила, но по какой-то причине хотела скрыть от меня.

Поздно ночью, когда от огня в очаге остались лишь тлеющие угли, а бабуля похрапывала во сне, я вылез из кровати и сел за прялку. Положил руки на дерево. Даже в полумраке было видно, что оно старое, перекошенное и потертое от лет, проведенных под дождем, снегом и на жаре. Но все же прялка была, словно молчаливый спутник, тянущий отведенное свое время, чтобы можно было поговорить со мной, чтобы мы могли поговорить друг с другом.