Стиг Ларссон - Девушка, которая застряла в паутине

— Как ты смеешь со мной так разговаривать?

— Я буду разговаривать, как мне вздумается. В нашей фирме кризис, а я отвечаю за безопасность, и у меня нет времени, чтобы рассыпаться в любезностях, да мне за это и не платят.

— Попридержи язык… — начал руководитель АНБ.

Однако он осекся, когда медведеподобная фигура внезапно поднялась — то ли Эд хотел размять спину, то ли продемонстрировать свою значимость.

— Я посылал тебя в Стокгольм, чтобы ты в этом разобрался, — продолжил адмирал. — Но когда ты вернулся, все превратилось в сущий ад. В полную катастрофу.

— Катастрофа произошла раньше, — прошипел Эд. — Ты знаешь это не хуже меня. И если бы я не поехал в Стокгольм и не вкалывал там до потери сознания, у нас не было бы времени выстроить разумную стратегию, — и, честно говоря, возможно, именно поэтому тебе все-таки удалось сохранить должность.

— Ты хочешь сказать, что я еще должен быть тебе благодарен?

— Конечно! Ты успел выгнать своих говнюков до публикации.

— Но как это дерьмо попало в шведский журнал?

— Я уже тысячу раз объяснял.

— Ты говорил о своем хакере. Но я слышал только догадки и разную болтовню.

Эд пообещал Осе не впутывать ее в этот цирк — и собирался сдержать обещание.

— В таком случае болтовню чертовски квалифицированную, — ответил он. — Хакер, кто бы он там, черт возьми, ни был, вероятно, взломал файлы Ингрэма и сдал их «Миллениуму». Я согласен, что это плохо; но знаешь, что самое ужасное?

— Нет.

— Самое ужасное, что у нас был шанс схватить хакера, отрезать ему яйца и пресечь утечку информации. Но потом нам приказали прекратить исследование, и никто не может сказать, что ты меня особенно поддержал.

— Я послал тебя в Стокгольм.

— Но моих парней ты отправил отдыхать, и вся наша охота резко оборвалась. А теперь следы заметены. Конечно, мы можем снова начать поиски. Но будет ли нам в данной ситуации польза, если станет ясно, что какой-то маленький сраный хакер обставил нас по всем статьям?

— Пожалуй, нет… Но я намерен крепко ударить по «Миллениуму» и этому репортеру Блумстрёму, можешь не сомневаться.

— Он вообще-то Блумквист, Микаэль Блумквист, — и, конечно, давай. Я лишь пожелаю тебе удачи. Уровень твоей популярность наверняка взлетит, если ты сейчас вторгнешься на шведскую почву и схватишь главного героя журналистского корпуса, — сказал Эд.

Руководитель АНБ, пробормотав нечто неразборчивое, удалился прочь.

Нидхэм так же хорошо, как любой другой, знал, что адмирал не схватит никакого шведского журналиста. Чарльз О’Коннор боролся за собственное политическое выживание и не мог позволить себе никаких рискованных выпадов. Эд решил лучше пойти и поболтать с Алоной. Он устал надрываться. Ему требовалось сделать что-нибудь безответственное, и он решил предложить ей пройтись по кабакам.

— Давай пойдем и выпьем за все это дерьмо, — предложил он с улыбкой.

Ханна Бальдер стояла на пригорке неподалеку от отеля «Замок Эльмау». Слегка подтолкнув Августа в спину, она смотрела, как он мчится вниз по склону на старомодных деревянных саночках, которые ей одолжили в гостинице. Когда сын остановился внизу, возле коричневого сарая, она стала спускаться к нему, в ботинках со шнуровкой. Хотя выглядывало солнце, шел небольшой снег. Было почти безветренно. Вдали устремлялись в небо вершины Альп, а перед нею открывались необъятные просторы.

Никогда в жизни Ханна не жила так роскошно, да и Август успешно восстанавливался — не в последнюю очередь благодаря усилиям Чарльза Эдельмана. Однако это не облегчало ее ситуацию. Чувствовала она себя отвратительно. Даже сейчас, на пригорке, женщина дважды останавливалась и хваталась за грудь. Отвыкание от таблеток — а все они принадлежали к классу бензодиазепинов — проходило тяжелее, чем она могла себе представить, и по ночам Ханна лежала, свернувшись точно креветка, и видела свою жизнь в самом беспощадном свете. Иногда она вставала, колотила кулаком по стене и плакала, тысячу и один раз проклиная Лассе Вестмана и саму себя.

Но тем не менее бывали моменты, когда она чувствовала себя на удивление очищенной и ощущала короткие приступы чего-то, в какой-то мере напоминавшего счастье. Случались мгновения, когда Август, сидя за своими уравнениями и сериями цифр, иногда отвечал на ее вопросы, правда, односложно и странно, — и ей казалось, что что-то действительно начинает меняться.

До конца она сына, конечно, не понимала. Он по-прежнему представлял для нее загадку. Иногда говорил цифрами, большими числами, возведенными в такую же большую степень, и, похоже, предполагал, что она его поймет. Впрочем, что-то, несомненно, произошло… Ей никогда не забыть, как Август в первый день сидел за письменным столом у них в номере и с легкостью писал длинные витиеватые уравнения, которые она фотографировала и отсылала женщине в Стокгольм. Поздно вечером в тот день на телефон Ханны пришло сообщение: