Сергей Чилая - Виварий

Фрэт услышал ее призыв и стал бормотать по-английски: — Good God…, Good God… — Потом поглядел на цепь, пристегнутую к металлическому ошейнику с вмонтированной в него магнитной картой, в которой хранилась давно ненужная информация про группу крови, родословную, прививки… и резко дернул головой так, что потемнело в глазах… Он пришел в себя и дернулся уже всем телом, и сразу упал на мокрый пол, и вымазался в опилках, и никак не мог подняться… Наконец, он встал и позвал:

— Пахом! Можешь подойти?

— Нет, — сказал дворовый пес. — Я на цепи…

— Постарайся вытянуть голову из ошейника.

Когда дворняга подошел и увидел Фрэта с постоянством и упорством бетономешалки дергающего телом цепь все неистовей и отчаянней в попытке выдрать ее вместе с крюком из стены, так что кровь уже сочилась из многочисленных порезов на шее, он не поверил сначала глазам, но, услышав молчаливый Фрэтов приказ, поразмыслил немного и вцепился зубами в крюк, вбитый в стену, повиснув на нем тяжестью огромного тела…

Через полчаса им удалось расшатать и выдрать из стены крюк… Фрэт присел на задние лапы, чтоб перевести дыхание, поглядел на залитые кровью опилки, на Пахома, неумело зализывающего раны на его шее, и сказал:

— Мне надо в Цех. Похоже, с Еленой Лопухиной стряслась беда…

— Тебе не выйти, — сказал Пахом. — Все заперто… Только разбив окно…, но там еще и сетка между рамами…

— Через окно слишком литературно, — сказал Фрэт, приходя в себя.

— Плевать на литературу, — встряла Лорен, которая, как и весь Виварий, наблюдала за происходящим. — Почему ты сидишь, парень?

— Она больше не зовет, — неуверенно ответил Фрэт и встал, и посмотрел на длинную цепь с крюком на конце, помедлил и вдруг бросился к окну, выставив вперед лобастую ульяновскую голову.

Ему сразу удалось разбить стекло внутренней рамы. Не обращая внимания на порезы и кровь, заливающую глаза, он принялся вместе с дворнягой разгрызать проволочную сетку.

— For crying out loud! Let me try! [63]— сказал Пахом, когда им удалось проделать в сетке большую дыру. Он разбежался и попытался, как бигль, разбить головой стекло и не смог, и сразу застыдился сильно, и заскулил от боли или позора, и попробовал еще раз…

— Пусти меня, Пахом! — Фрэт отошел к противоположной стене, вдавив в нее зад, присел на передние лапы и рванулся вперед, шумно волоча за собой цепь, и вскочил на подоконник, и трахнул лбом со всей силы по стеклу, и стекло разлетелось, и он вылетел наружу, и все увидели вдруг, как крюк, медленно покрутившись в просвете металлической сетки, зацепился за уцелевшие ячейки и, натянувшись сильно цепью, намертво застрял…, и они поняли, что на другом конце цепи на собственном ошейнике висит Фрэт: собачник находился в бельэтаже и до земли было метра три… А потом они услышали хрипы бигля за окном и сразу этажи Вивария заполнились тоскливым собачьим лаем.

— Drag in your rope! — сказала Лорен и посмотрела на Пахома. — What the fuck? There you go, dog! [64]

Пахом взабрался на подоконник и потянул зубами крюк, но сил не доставало и Фрэт продолжал задыхаться, подвешенный за окном… Он уже не хрипел, лишь судорожно перебирал лапами в попытке дотянутся до неблизкой московской земли, что на Соколе, и не мог, и, теряя сознание, почувствовал вдруг, что время вновь приобретает форму и цвет, и в который раз увидел себя в средневековом лондонском предместьи времен короля Генриха VII, только что порешившего в Тауэре предшественника …

Он сидел перед одноглазым гигантом Бретом, удивительно похожим на следователя Волошина длинными светлыми волосами по краям лица, ростом и силой, аккуратно положив зад на задние лапы, стараясь не задевать кровоточащим обрубком каменный пол, и собирался вцепиться тому в горло, чтобы разом покончить с обидчиком Дебби и постоять за себя… Голову кружило… Лапы почти не чувстовали грязный, крытый досками пол и трудно было дышать…

— Пора, — подумал он и засобирался к прыжку, удивляясь собственной нерасторопности и сонливости, и странному безразличию к судьбе сукинового сына Брета, full as an egg [65], что опять повернулся к нему спиной, и, преодолевая физическую слабость, напрягся… А Дебби, наблюдая происходящее, мучительно выбирала: не перечить Брету или нищенствовать вместе с сыном… И, сделав выбор, сказала резко и непривычно повелительно: «Сидеть!», и он оставил послушно зад на грязном полу, вместе с энергией, накопленной, как у каратиста, для прыжка и недоуменно оглянулся на Дебби за стойкой…