Елена Корджева - Рукопись из тайной комнаты. Книга первая

Долгий рассказ завершился днём отъезда, когда, ожидая на перроне состав, путешественницы встретили первый эшелон с ранеными, доставленными в город для излечения. Ясное дело, фрау Шварц в воинских званиях не разбиралась. Но то, что солдаты были ранеными, грязными, и их было много, это она своим женским взглядом не заметить не могла.

Война – это железная дисциплина, голод и раненые солдаты.

Вот что рассказала фрау Шварц.

Геометрия осталась позади.

Не находя, чем больше занять себя в ожидании жениха, Густа не вылезала из библиотеки. И Евклид, и Архимед, и Пифагор, и даже Декарт пали под натиском «Брунгильды», предпочитавшей книги духу войны, неумолимо звучащему отовсюду. К концу сентября, измаявшись в ожидании Георга, Густа послала контрольную работу в учебный совет при университете.

Больше заняться было нечем.

Георг не ехал, а контрольная работа словно сгинула то ли на почте, то ли в бездонной системе образования.

Наконец от Георга пришло письмо. Судя по содержанию, не первое – он тревожился, не получая ответов. После лирического вступления, занявшего едва ли не три страницы, исписанные аккуратным убористым почерком, следовала собственно информативная часть. Суть её сводилась к тому, что скоро Георг не приедет. В связи с началом войны все предприниматели были мобилизованы. Конечно, не на фронт, а – на производство. И завод, выпускавший станки, подлежал немедленному переоборудованию для военной промышленности. Понятно, что ни о каком отпуске по семейным обстоятельствам не могло быть и речи под страхом трибунала.

Про Ordnung Густа всё понимала. А про трибунал, особенно после рассказов фрау Шварц, догадывалась. И ни за что на свете не пожелала бы, чтобы с Георгом случилось непоправимое. Вот только что теперь делать ей, было абсолютно непонятно.

Визит к родителям, кроме переживаний, ничего не дал. Подурневшая после отъезда мужа, уже с заметно округлившимся животиком, Марта, озабоченные предстоящей зимой и участившимися случаями мародёрства в волости родители, а тем более маленький брат никак не могли придумать для неё что-либо путное. После того, как Густа прочитала письмо, мама только заплакала и погладила её по белокурой голове. А папа, обычно сдержанный, длинно и нехорошо выругался, поминая войну, обитателей страшного Ада и Божий промысел. После чего, прикрикнув на маму и велев немедленно прекратить «эту сырость», заявил, что дочку свою – не бросит. Одна ли, с дитём ли – Густа остаётся любимой дочкой, и отчий дом всегда её примет. Уж если по молодости они с матерью троих поднимали, дома своего не имея, то не настолько они сейчас стары, чтобы не поднять и внуков.

Вернулась в усадьбу Густа, хоть и не имея решения, но успокоенная тем, что пропасть ей семья не даст.

Разговор с фрау Шварц тоже результата не дал. Она была растеряна происходящим и совершенно не готова вникать ни в сердечные, ни в какие другие проблемы бывшей своей воспитанницы, а ныне – помощницы мужа.

Сам же герр Шварц теперь дома почти не бывал. Телеграммы, звонки, какие-то контракты, к которым он никого не допускал, запирая бумаги в сейфе… Густа и рада была бы занять себя, помогая хозяину, но, прежде такой открытый, сейчас он появлялся в доме редко, усталый, с какой-то новой, глубокой вертикальной складкой на прежде круглом и весёлом лице, и запирался в кабинете. Густе для работы доставались крохи – бухгалтерия магазина в Риге, да подсчёт доходов от охотничьего клуба, с началом войны впавшего в какой-то странный режим: появляющиеся члены клуба больше охотой не интересовались. Несмотря на то, что сезон уже был открыт, попытки господина Каупена организовать команду для охоты на лося или на кабана успехом не увенчались. Гостей интересовал только тир. И если ещё несколько месяцев назад члены клуба с удовольствием покупали охотничьи ружья, то теперь скупалось только короткоствольное оружие, причём пострелять по мишеням гости привозили и жён.

Но и эта пора длилась недолго. 7 октября, как гром с ясного неба, грянул призыв из Германии: балтийские немцы, все без исключения, были обязаны в течение двух недель покинуть места проживания с целью «содействовать новопостроению и заселению новоприобретённой германским рейхом восточной площади».

Две недели!

Это время давалось на то, чтобы покинуть свой дом, бросив всё, что невозможно взять с собой, от личных вещей до работы, друзей и близких и – уехать в воюющую страну, где, по слухам, просачивающимся, несмотря на хвалебные рапорты газет, были голод и нищета.