Юрий Черняков - Чудо в перьях

— И все равно есть от него толк, — сказал я толпе. — Иногородние теперь бегут от нас! Все, кто понаехал в последние месяцы правления Радимова. Нет худа без добра, как без добра нет зла. Сами теперь видите…

— Вот тебе бы, Сергеич, атаманом Края стать! — заговорили в толпе. — Иной раз чешешь, ну Радимов и Радимов! Будто не уезжал никуда.

— Дурак он, что ли? — отвечали другие. — Он в филармонии восемь часов палочкой помашет, и день прошел. А тут поезди, помотайся по объектам! Да двадцать четыре часа в сутки. А Бодров что? Меньше слушай его, больше толку будет.

— Ну так что там с Марией нашей? — нетерпеливо спрашивали другие. — Доктора темнят чего-то. Который час мокнем.

Из роддома между тем раздавались крики появившихся на свет новых граждан. Толпа чутко прислушивалась.

— Паш, никак твой? Такая же глотка луженая.

— Да нет… — прислушивался я, поглядывая на милиционера Васю Нечипорука. — Вы бы шли, мужики, раз дело такое. А утром узнаете.

— В самом деле! — снова высунулся главврач с мегафоном. — Нехорошо как-то получается. А остальные ребятишки что, не люди? Пока ждали, десяток народился. Поприветствовали бы, ваши женщины, не мои!

Все зааплодировали, стали бросать в окна принесенные цветы и расходиться. Вскоре на опустевшей площади остались я с моими стариками и Вася Нечипорук, похожий в сумерках на конную статую.

— А это кто? — негромко спросила мать. — Он чего ждет?

Шел дождь, и доносился гул армейских дизельных электростанций, дававших свет в ЭПД, гостиницу «Интурист» и в полуразвалившуюся мэрию. Почему-то заезжие психиатры решили, что окружающие ирреалии для меня значат больше, чем моя музыка, восстанавливающая во мне душевное равновесие. Мне показалось, что Бодров, как к нему не относись, тоже пытается сопротивляться этому массовому психозу, сам не понимая зачем. Он явно ищет во мне союзника. Он боится остаться один на один с этим фантасмагорическим миром, который не хочет, чтобы кто-то инородный пытался в нем разобраться. И этот мир прав. Мы такие, какие есть, мы не желаем ничего изменять или изменяться. Поэтому — руки прочь.

И я тоже часть этого мира. И мои родители, пожив здесь всего ничего, перестали удивляться, приняли правила игры, не задумываясь о последствиях. Стереотипы Бодрова оказались куда жестче, они выстраивались куда основательней и осознаннее, чем у моих стариков, и потому он так их держался. Пусть рухнет этот мир, но пусть уцелеют мои о нем представления. Лозунг всех властителей, для кого власть останется высшей ценностью, и никак иначе. Но, похоже, Бодров теперь не опасен. Пока не опасен.

Мои мысли прервал храп жеребца Васи Нечипорука. Ему надоело изображать гранитного Буцефала, тем более что восседал на нем отнюдь не Александр Великий. Конь переступил с ноги на ногу и подался к приемному покою роддома. Я включил мотор и тоже подъехал поближе.

— Ты чего, сынок? — тревожно спросила мать.

Отец проснулся, вытаращился, плохо понимая, что происходит.

— Не родила еще? — спросил он и снова закрыл глаза.

Мать смотрела на меня в зеркальце заднего обзора. Я отвел взгляд. Что я мог ей сказать? Переминаясь, конь подходил все ближе, и вот его круп заслонил собой дверь, откуда выносят новорожденных. Драться с ним? А придется. И для этого понадобится не дирижерская палочка, а монтировка. Интересная, однако, эволюция — от монтировки к этой воздушной палочке и обратно. Все возвращается на круги своя, так, что ли? Я вышел из машины, подошел к нему, держа руки за спиной.

— Вали отсюда! — сказал я, чувствуя, как во мне просыпается от летаргического сна зверь по имени Шакал.

— А если это мой? — спросил он, поигрывая своей резиновой дубинкой, предназначенной для разгона народного волеизъявления, — одно из новшеств, которое успел ввести Бодров.

— Будешь платить мне алименты, — сказал я сквозь зубы. Теперь для меня не существовало ничего, кроме этого смазливого юнца с румянцем через щеку, восседавшего надо мной в позе триумфатора. Я даже забыл о матери, наблюдавшей за нами из машины.

— Чей ребенок, тот и останется, — сказал Нечипорук, от явного волнения перейдя на украинский акцент, хотя до этого более менее с ним справлялся. Кровь ударила мне в голову, я рванул его за ногу, сбросив с седла, а когда он очутился на земле, ударил его ногой в пах, потом под ребра.

Мать закричала, бросилась ко мне, стала удерживать, но я вырвался и ударил еще, когда он поднялся… и тут же увидел глаза осунувшейся, побледневшей Марии. Она стояла в дверях, держа в руке небольшой сверток, в котором что-то попискивало.