Юрий Черняков - Чудо в перьях

Потом безобразно перепились на поминках и полезли на штурм открывшегося ЭПД, грозя выкинуть оттуда всех шпаков…

Потом снова, ближе к утру, пришли поминать покойного маршала, избитые, опухшие и готовые к примирению. Елена Борисовна по-матерински их приголубила, а Радимов предложил после увольнения вступать в его собственную армию и сообщил, что заказал для них пошив гусарских и драгунских мундиров, а также изготовление кирас и киверов, не говоря уже о палашах и лосинах.

— Армия должна выйти на новый виток исторической спирали! — сказал он. — Ее идеалы должны основываться на старых принципах!

Пьяные офицеры лезли к нему целоваться, кричали «Виват!». А их жены бросали в воздух откуда-то взявшиеся чепчики… Или мне это показалось? Привиделось под влиянием Радимова из давней жизни?

Во всяком случае, Елена Борисовна сказала мне утром, когда мы остались одни, что я запел под гитару старинный романс, доведя присутствующих до экстаза и катарсиса одновременно.

— Но я никогда не играл на гитаре! — сказал я.

— Отвернись, я оденусь! — сказала она, стыдливо запахивая халат. — И ты много наговорил такого, что лучше не повторять! И почему-то шептал мне на ухо признания в любви по-французски. Чтобы ничего не поняла?

— Но в школе я учил немецкий! — опешил я. — Со словарем.

— Ты стал много пить. И потому заговариваешься, — сказала она и отправилась в душ, оставив меня одного в гигантской постели, где легко было заблудиться среди подушек и одеял.

Я взглянул на часы — напольные, старинные, с бронзовым звоном, отдающим речной свежестью, — и встревожился. Как я мог! Как он без меня? Кто его уложил, подал в постель горячее молоко, кто берег его покой всю эту ночь…

Набросив на себя маршальский халат, я выпрыгнул со второго этажа, вышвырнул из остановившейся машины какого-то молокососа — рано ему, рано… — и погнал в мэрию. Хозяина я встретил на лестнице в окружении встревоженных уборщиц и секретарш.

— Паша, с тобой все в порядке? — крикнул он, задыхаясь и потрясая руками. Потом сел на ступени и, схватив себя за голову, стал монотонно раскачиваться. — Паша, милый, как ты мог! Как ты мог оставить меня одного! Что я тебе сделал? Или что я для тебя не сделал? Я не спал всю ночь! Где ты был, родной мой?.. Ведь у меня никого, кроме тебя! Я поднял всю милицию, органы безопасности…

Он запнулся, разглядев наконец мой халат.

— Ты был у нее? У этой лживой, продажной, коварной, в ночь после похорон ее мужа? Нет, не хватает нам, я всегда это утверждал, куртуазности! Вот с чего следовало начать! А я создал этот первый в стране публичный дом! Сколько мне это стоило крови, нервов, бессонных ночей…

Уборщицы всхлипывали, кивая в знак согласия, секретарши протягивали валидол или гладили по лысеющей голове.

— Как вы могли, Павел Сергеевич! — сказала Наташа. — Вы же видите, как он переживает без вас. Нам действительно столько трудов стоил этот ЭПД, я девочек со всего нашего Края туда отбирала, одна к одной, на любой вкус! А вы в это трудное время… Видели бы вы, во что его превратили наши офицеры! Перебили все канделябры и витражи. Стащили простыни, специально заказанные в Голландии, — на них проступают пятна крови по желанию клиентов, и теперь продают их с рук вблизи Дворца бракосочетания! А вы в это самое время — с этой старой коровой, с этой бесстыжей, из-за которой наши бедные женщины разбивают телевизоры, как только мужья на нее уставятся!

— Именно куртуазности! — вдруг вскочил Радимов, и лицо его вдохновенно просветлело, а слезы моментально высохли. — Вот ключевое слово, в поисках которого я так мучился! Представь, Паша, наших женщин в роскошных платьях с кружевами, а мужчин со шпагами и в ботфортах! Не зря же я приказал шить для наших офицеров темляки и ментики! Значит, я был на подходе к этой великой идее! Представляете? Везде сплошь боа, плюмажи и жабо. Объявим месячник куртуазности в общении между полами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными. Девиз — «Новое вино в старые мехи!» Или — «Ни одного выражения признательности или благодарности без реверанса! Ни одного оскорбления без дуэли!» Идем быстрее, — подхватил он Наташу под локоть, мгновенно забыв о моем предосудительном халате с кистями. — Идем, отпечатаешь, пока я ничего не забыл!

Уборщицы осуждающе смотрели на меня, цокая языками. Вот до чего довел светлого человека. Делать было нечего, и я, пристыженный, поплелся к себе переодеваться.

Первого человека я убил уже через две недели после того, как поступил на службу к Радимову. Как-то вечером я вез его в мэрию. Мы ехали по пустынному переулку. Радимов без умолку говорил о своих планах, постоянно отвлекая меня тем, что указывал на здания, которые он собирался сносить. Потом вдруг схватил руль и наступил на мою ногу, прижатую к педали газа.