Юрий Черняков - Чудо в перьях

— Ну что вы! — протянула Наталья, будучи тоже пьяной, не хуже хозяина. — Затянули панихиду… Мужики в самом соку… не стыдно? Вот я вас сейчас проверю… По очереди. Если не заснете.

Что она хотела этим сказать, я не понял. Только положил ей руку на плечо, усадив на место.

— Она ничего не поняла, — сказал я хозяину. — И не надо. Молодая еще, жить да жить. Жениха ей найдем, правильно?

— Оставьте меня одного, — попросил он. — Ну как тебе, Паша, не стыдно. Человек умер. Еще один из наших, кто теперь не заслоняет дорогу к яме. Идите! Предавайтесь блуду, цепляйтесь за свое жалкое существование. А меня оставьте, наконец! Первый раз я тебя об этом прошу. Можешь уважить?

Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.

— Он от всего отказывается! — озабоченно говорила она. — Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?

— А чем у меня плохой вид? — говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.

Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.

Будто я уже не всемирно известный дирижер, а спившийся товарищ по работе, которому дали испытательный срок для исправления.

Пока ехали на сценическую площадку, чувствовал, как наливаюсь хорошей, здоровой злобой. Радимов остался валяться на койке, небритый и неумытый. И черт с ним! Не надо было его вообще брать. Одно нытье и рыдания.

Я долго не мог начать. Стоял лицом к хору, закрыв глаза, вслушиваясь в себя. Никак не удавалось расслабиться до самого конца, до потери пульса.

Я слышал, как в зале начали роптать. Но здесь не провинция, назад билетов не потребуют. Потом стихли, находясь уже в тревоге.

Наконец Борис Моисеевич что-то понял. Тронул чуть слышно смычком струну… Только почему «Смерть Озе»? Голова моя стала покачиваться в такт, поплыли руки. И слезы потекли из глаз — редкие и жгучие… Вот теперь взять, зажать в кулак мелодию и выдавливать из нее все страдания — настоящие и предстоящие!

Публика ошеломленно молчала, когда все кончилось. Вот теперь бы вне программы «Лакримозу» Моцарта. Чтобы добить ее, ненавистную толпу, готовую расплатиться за искусство деньгами, как за новомодное средство для убийства времени.

И опять Борис Моисеевич меня понял. Он кивнул, и я повел слабым движением руки мой хор, подчинившийся мне с первых же тактов.

Они следовали всему, что переживала моя душа. Безропотно, с бледными, стертыми лицами, завороженно следя за выражением моих губ и глаз.

…«Я подчинил их своей воле!» — радовался я, кланяясь своим рабам, столпившимся перед сценой и без устали аплодировавшим мне. Они не знают, да и зачем им знать, что они в моих руках лишь средство для преодоления собственного рабства. Что, подчиняя их себе, я испытываю иллюзию, что стал свободным. Пусть ненадолго, но уже за одно это я должен их не только презирать, но и быть благодарным…

Я кидал цветы обратно в толпу и вдруг увидел, что букет попал в лицо одному из «братков», стоявшему недвижно со скрещенными на груди руками. Я посмотрел, кланяясь, по сторонам и увидел еще пару таких же, неподвижных и суровых, со скрещенными на груди руками.

Заметить их было нетрудно, настолько выделялись их лица среди других, сияющих и благодарных.

Мне даже показалось, что один из них поманил меня со сцены пальцем… Я ушел со сцены за кулисы, вытер полотенцем обильный пот. Старался ни на кого не смотреть, хотя физически чувствовал немое восхищение своих товарищей.

Я спустился вниз, где меня уже ждали в машине. Я сел туда к ним, не дожидаясь приглашения. Они также молча сели с боков.

— Вы знаете, Павел Сергеевич, куда и за что? — спросил, не поворачиваясь, сидевший рядом с водителем. — Вы ведь нас ждали, не так ли?