Юрий Черняков - Чудо в перьях

— А хоть бы и видели! — кивнул он, цепляя на вилку кусочек ветчины. — Смотрю, жалуетесь все на триумвират ваш, спасибо, конечно, а благосостояние ваше не убывает, нет…

— Доедаем, что вы припасли, Андрей Андреевич! — сказал я.

— Это верно! — показал он на меня вилкой, жуя. — Польстил, спасибо на добром слове. Ну так что? Что скажешь?

— Прямо не знаю… Ведь закрыли дело-то? — пожал я плечами. — Сколько можно.

— Закрыли, Паша, потому что я у власти был. Сказали, что его водитель сам виноват. За халатность срок впаяли… Невинный, можно сказать, человек за кого-то другого пострадал. А теперь я в опале… Понимаешь? И дело снова возбудили… Рому каждый день по телевизору показывают, как он ручками и головой трясет. И крови моей жаждет.

— Так вы поэтому сбежали? — догадался я.

— Проницательный ты, Паша, человек! Моя школа. Ничего не скроешь.

— М-да… — протянул я.

— Что — м-да? — подался он ко мне через стол.

Я все никак не мог сопоставить. Великий человек, по одному его слову десятки тысяч поднимутся… И в то же время Акакий Акакиевич, цепляющийся за жалкое существование.

— Не слышу ответа! Или не устраивает вопрос?

— Да вот прямо не знаю, что сказать.

— А придется, Паша, придется… — Он оглядел комнату. — Жить ты стал! А? Есть что терять. Жена красавица, сам — знаменитость. А благодаря кому — не забываешь?

— Как такое забудешь… Долги есть долги. Надо отдавать.

— Это ты мне? — ткнул Радимов пальцем в свою впалую грудь. — Я свои отдал, Паша. До копеечки. А вот кое-кто не торопится. И ведь для тебя нет ничего невозможного, как показывает опыт.

— Не мне судить… — пожал я плечами.

— Скромничаешь, однако, скромничаешь… Так я поживу у тебя — пока? Не возражаешь? Нет у меня на старости лет угла. Бомж я!

— Это ваш дом! — развел я руками.

— В смысле мой дом — твой дом? — наклонил он ухо в мою сторону, будто боясь не расслышать.

— Можно и так, — кивнул я. — Как скажете, Андрей Андреевич, так и будет.

— И скажу! — Он снова ткнул вилкой в мою сторону. — С зарубежными гастролями придется потерпеть!

— Начатое надо доводить до конца, как показывает опыт! — согласился я.

— О! — Он указал вилкой с поддетым кусочком окорока на потолок. — То слышу голос не мальчика, но мужа! Поэтому перенеси гастроли сам. Не дожидайся, пока с тебя возьмут подписку о невыезде.

— Нам здесь бояться нечего, — сказал я. — В нашем Крае каждый дом — ваша крепость.

Он вздохнул, посмотрел, улыбаясь и чуть сощурясь.

— Я очень старый человек, Паша! Не мне обольщаться всенародной симпатией. Это такая же иллюзия, как школьная любовь к круглой отличнице. Ведь пришел бы на мое место нормальный, просто толковый человек… Спасибо я должен сказать этому придурку Бодрову! Что он все тут успел развалить! Ну какой из меня выдающийся деятель? Выгнали меня — и правильно сделали. И еще должны взять подписку, что я отказываюсь заниматься политической деятельностью! Да я и сам откажусь…

— А если вас попросят?

— Не хочу портить впечатление. Опять что-нибудь не то ляпну или натворю. Пусть все остается как есть. Любите меня? Значит, должны понять.

Потом хитро посмотрел на меня, снова склонился, поманив к себе пальцем. Я послушно склонился к нему.

— А разве одно мое присутствие — пусть молчаливое и безучастное — ни о чем не говорит? Разве я не блистаю своим отсутствием, как было сказано в свое время о старце из Ясной Поляны? Кто знает, Паша, быть может, от моего бездействия больше будет пользы…

— Где сейчас Цаплин? — спросил я.

— А ты не торопись… — потянулся он, зевая. — Всему свое время. Не будем выдавать нашу озабоченность.

— Это как сказать! — хмыкнул я. — Некоторые предпочитают действовать на опережение. Но, может, вы и правы… Так что мне сказать, когда меня спросят о ваших дальнейших планах? Ведь просто проходу не дают.

— А ты скажи, что я не хотел бы повторить ошибку Бонапарта, когда он решил второй раз вступить в реку абсолютной власти. Только потому, что Бурбоны всем осточертели, его внесли в Париж на руках. Я же помню, какие страхи это вызвало в обществе. Как же! Корсиканское чудовище снова на троне! И тут уж все навалились на него. Он мог бы вполне царствовать, но не править. И всех помирить. А в империи все бы делалось с оглядкой на него. Ведь спящий лев — это все равно лев.

— Тогда все понятно! — засмеялся я.

— Чему ты смеешься? — обиделся он. — Что я не лев или много сплю?

С этого дня многое изменилось в нашем доме. Прежде всего поломался принятый распорядок. Хозяин много спал, вставал около часа дня, требовал меня, а если я был в это время в филармонии, Мария бросала все и занималась только им. Небритый, босой, в застиранных тренировочных шароварах, он появлялся в саду, зевал, чесал себе живот, отмахивался от мух и корреспондентов, пристававших к нему через забор с расспросами и наставлявших фотокамеры. Пару раз приезжала Елена Борисовна со своими операторами, совсем как в прежние времена — ее на работе никто не восстанавливал, она просто пришла на другой же день после возвращения Радимова на телестудию, и все приняли это как должное.