Юрий Черняков - Чудо в перьях

— Вот видите! Но я-то не хочу! — взвизгнула Оля. — Все мужики такие вонючие, противные и сальные… Я люблю девушек! И пусть он вернет мне мои гениталии!

— Зачем? — не понял я. — Ну станешь прежним алкашом, будешь опять шестерить перед начальством, бегать за водкой… Что тут хорошего, я не понимаю? За что тут держаться? А теперь ты красивая, очаровательная, все будут на коленях, дарить цветы… У тебя будет выбор, наконец. А мужик… Что мужик? Пить ты не бросишь, а значит, гениталии не понадобятся. Словом, я бы с тобой поменялся.

— Правда? — Перестав вытирать заплаканные глаза, она посмотрела на меня с надеждой.

— Смени только ориентацию, — сказал я. — Постарайся. Попроси его об этом.

— Он вообще-то добрый, — вздохнула Оленька. — Он из-за меня с женой разводится. И обещает увезти отсюда в Израиль.

— Тем более, — вздохнул теперь я. Везет же кое-кому. — Значит, нравится он тебе? — спросил я твердым, но на последнем слове дрогнувшим голосом.

— Ты мне нравишься больше, — призналась она. — Я так ему и сказала… И потому я знаю, что буду совсем несчастной. Ты же не покинешь ради меня Марию? Тогда уж лучше бегать для тебя за водкой. Говорить с тобой о женщинах, которые тебя любили…

Теперь ее голос предательски дрогнул.

— Все ясно, — мрачно сказал я. — Где он живет, твой профессор? Как его фамилия? Пигмалион, я не ослышался?

Нет, в воздухе определенно сгущалась аура Радимова…

— Какой еще Пигмалион! — возмутилась она. — У него две фамилии. Одна в нашем паспорте, другая в заграничном. Но только не Пигмалион. Хотя и похоже. А живет он за городом. Километров шестьдесят.

— Ого! — обернулся я. — Но я не могу! Меня хор ждет. Давай или завтра, или вечером.

— Ну пожалуйста! — протянула она голосом, от которого по спине забегали ледяные мурашки. Когда только он успел так войти в роль?

— А кстати, — спросил я. — Не хочешь петь у меня? Работать где-то надо, раз вас прикрыли.

— Я петь не умею! — возмутилась она. — Ну все мужики одинаковы! Другие хоть предлагают в секретари или в содержанки. А ты хочешь, чтобы я запела?

— Ничего я не хочу, — сказал я. — Петь есть кому. У нас некому показывать ноги и зубы, а мы собираемся за границу. Ну что тебе стоит? Будешь улыбаться и открывать рот по команде. Будешь держать на себе внимание публики, стоя в первом ряду. Реклама, снимки в журналах… Ага или не ага?

— За границу? — задумалась она. — И петь необязательно?

— Просто запрещаю! — сказал я. — А впрочем, почему бы не попробовать? И кстати, там, за кордоном, полно специалистов по изменению пола. Только зачем? Так да или нет?

…Когда я привел ее в филармонию и поставил в первый ряд перед собой, на место Сероглазки, все лишились голоса. Мы никак не могли начать.

Концертмейстер все никак не мог приладить к плечу свою скрипку, альты тянули невпопад.

— Слишком хороша! — шепнул мне Боря, когда я объявил перерыв.

— Привыкайте, — сказал я, пожав плечами. — И больше думайте о музыке и публике, а не о своих сексуальных проблемах!

— Да они ее сожрут! — Он кивнул на наших хористок, сгрудившихся и перешептывающихся в стороне. — Петь она, надеюсь, не собирается?

— Сам сказал, что слишком хороша, — сказал я. — А вообще, я собираюсь расширить наш хор за счет таких, как она и Лена Цаплина, словом тех, кого не обидела природа и потому обидел правящий режим.

— Она из ЭПД? — Он не мог оторвать взгляда. — Что-то не припомню. Я бы не пропустил.

— Он из мэрии. Инструктор, спившийся и выгнанный за аморальное разложение. Сменил пол на противоположный, и вот что из этого получилось.

— И до каких пределов ты собираешься расширяться? — спросил он.

— Пока не надоест. Это будет нечто вроде цветомузыки. В первой шеренге сплошь красивые девушки, демонстрирующие свои прелестные ноги и зубы. Прикрывая собой вторую шеренгу с ее кривыми ногами, но ангельскими голосами. Задействуем визуальный фактор, так сказать.

— Это уже без меня, — сказал он и протянул готовое заявление по собственному желанию.

Я взял, внимательно прочитал, молча порвал. И подмигнул ему. Мол, иди, пиши еще. Это у него такой вид спорта. Все время пишет заявления об увольнении, на выезд, об оказании материальной помощи в связи с выездом… Однако никуда не увольняется и никуда не выезжает. Однажды я не порвал очередное его заявление, просто забыл. Так он не спал всю ночь. Потом дня три со мной не разговаривал. Наконец не выдержал, спросил: ну что, подписал? Надо было сказать, что да, конечно, без выходного пособия… На самом деле он страшно боялся, что его уволят, отлучат от музыки, запретят выступать, и — страшно гордый — сам писал заявления. Сейчас он, по-моему, испугался, что его не выпустят за границу, и поспешил опередить события.