Алисия и Алекс Оуэлл - Высшая справедливость. Роман-трилогия

– Да, интересно, – согласился Брендон. – Но мне такая мысль встречалась неоднократно.

– Зачем об одном и том же читать двадцать раз? Достаточно и одного, – сказал Стивен, подходя к шкафчику. Он поглядел издали на разноцветные переплеты, но даже не стал открывать дверцу. – Нет, неохота. И потом, у меня что-то стало хуже со зрением – вблизи все расплывается.

– Наверное, возрастное? – предположил Брендон.

– Смеешься? Мой отец надел очки, когда ему перевалило за шестьдесят. Нет, мне кажется, это после электричества…

Брендон захлопнул книгу, которую читал, и посмотрел на Стивена:

– Твой отец жив?

Стив взглянул немного удивленно:

– А ты бы должен это знать. В деле есть все сведения обо мне.

– Прости, но я не помню, – признался Брендон.

– Какой же ты тогда профессионал? – поиздевался Стив.

– Я не обязан держать в голове всю подноготную моих клиентов, тем более по окончании процесса.

– Я бы запомнил… – сказал Стивен. – Мой отец умер пять лет назад: упал с лошади, недели две провалялся в постели, но оклематься так и не смог. Ему было семьдесят три.

– А когда ты родился, ему было…

– Пятьдесят.

– А твоя мать?

– Она умерла еще до моего рождения.

– Это что… прикол? – не понял Брендон.

– Это правда, – медленно проговорил Стивен. – У нее были трудные роды. Фельдшер, который их принимал, слишком поздно сообразил, что один он не справится, а когда приехала бригада, моя мать уже умирала. До ближайшей больницы было полчаса езды, и они стали делать кесарево прямо на месте, уже не надеясь, что достанут меня живым. Меня еще не успели вытащить, как моя мать скончалась. Я слышал, мне потом говорили, что ей сделали недостаточную анестезию, и она умерла от болевого шока. Отец хотел убить этого фельдшера, но тот очень быстро смотался, да так далеко, что не найти было и с собаками. А нас у отца к тому времени было четверо: я, сестра – на три года старше меня, и двое братьев – двенадцати и четырнадцати лет. Так что этот недоумок до сих пор ждет возмездия.

– Да… Выходит, ты родился в рубашке. Потому-то тебя и сейчас смерть не берет, – проговорил Брендон.

– Нет, не поэтому. Просто каждому человеку точно назначено его время, и пока оно не пробило, что ты с ним ни делай, он все равно останется жить. И все мы знаем этот час, но просто не отдаем себе в этом отчета. Обычно нас оповещают свыше о часе нашего ухода. Если же кто-нибудь скажет нам напрямую, когда и как мы умрем, мы сначала пугаемся, но, немного придя в себя, осознаем: «А ведь я знал об этом и раньше!» И эта же мысль посещает нас перед самой смертью…

– Откуда ты все это знаешь? – поморщился Брендон.

– Книжка была шибко умная! – то ли в шутку, то ли всерьез ответил Стив.

– Может быть, ты еще знаешь, когда и как умрешь?

– Нет. Я знаю только, что не доживу до старости, – сказал Стивен и, присев на корточки у камина, начал подбрасывать туда брикеты.

– Такая жара, а ты камин собрался топить, – неодобрительно покосился Брендон. – Мы же тут сваримся.

– Зато красиво как, посмотри! – сказал Стивен, глядя на весело заплясавшие огненные язычки.

Брендон покачал головой и снова углубился в чтение, а Стив опустился перед камином на одно колено и стал смотреть на огонь.

Две стихии – огонь и вода – всегда покоряли воображение Стивена, он мог любоваться на них часами. Но не в момент их отчаянного противоборства – хотя в невозможности их сосуществования уже изначально заложена особая мистическая притягательность, – а тогда, когда они, разнесенные на безопасное расстояние, независимые, проявлялись во всей своей мощи и необузданности.

Огонь был самым первым его воспоминанием – это было горящее дерево, в которое попала молния. Вероятно, дуб: высокий, раскидистый, он стоял на опушке леса не очень далеко от других деревьев, но все же обособленно от них и пылал, как огромный факел, освещая собой всю окрестность. Никто не тушил пламя – все любовались, потому что зрелище того стоило.

Стив, конечно, не помнил, ночь то была или вечер, но он запомнил совершенно черное небо, по которому метались молнии, дождь, ливший, как из ведра, ветер, налетавший порывами и гнувший деревья аж до самой земли. Они раскачивались во все стороны, всплескивая, точно руками, своими длинными ветвями – одни из них словно старались прикоснуться к погибающему дереву, хотя и понимали, что не в силах помочь ему, другие, наоборот, пытались отпрянуть, отодвинуться как можно дальше, в отчаянии, что ноги их навечно вросли в землю и нет возможности спастись бегством. А живой факел продолжал гореть, и казалось, что никто и ничто не в силах погасить его и он будет пылать вечно. Пламя подрагивало, занимаясь с новой силой, с устрашающим треском обламывались обгоревшие ветки, веером разлетались в разные стороны искры. И была в этой сцене гибели своя неповторимая и жуткая красота…