Дато Турашвили - Побег из СССР

Тина сидела босая и ничего не говорила, а только слушала сидевшего рядом с ней Гегу, осторожно, очень осторожно, поглаживавшего Тинины пальцы:

– Не думай об этом… Моего деда тоже приговорили к расстрелу, но он спасся. Я ношу его имя. Когда его должны были расстрелять, ему тоже было двадцать три, и он по-мегрельски сказал Берия, что не боится смерти, а поговорит с ним потом, когда и тот тоже там окажется. Ночью его вывели из Метехской тюрьмы и поставили спиной к Куре, мой дед попросил не стрелять ему в спину, хочу, мол, смотреть смерти в глаза. Они прицелились, выстрелили и специально, по приказу Берия, промахнулись. Оказывается, потом мой дед только о том и говорил, что Берия поступил с ним хуже, чем если бы просто убил… Он и сейчас жив, ты же его помнишь, на нашей свадьбе он все время целовал тебя в лоб и плакал… И меня не расстреляют, не бойся, обязательно что-нибудь произойдет, и меня не расстреляют…

В дверь очень вежливо постучали, и Гега встал.

– Иду, – сказал Гега очень тихо и снова сел, крепко, очень крепко сжал правой рукой пальцы Тины, без которых так соскучился, и заплакал так, как когда-то в детстве, когда во дворе позади дома нашел мертвую птичку.

Выходя из камеры, Гега, пока охранник запирал дверь, еще раз посмотрел на Тину, которая сидела на койке. Такой он ее и запомнил – сидящей на тюремной койке, босой, с мокрыми от слез глазами…

Несмотря ни на что, в Грузии все же верили, что угонщиков не расстреляют. Некоторым так хотелось, чтобы этого не случилось, что они сами же и придумывали разные версии, самой распространенной среди которых была версия Сибири. Говорили, что приговоренных смертников не расстреливают, а посылают на бессрочные работы в Сибирь, на секретные советские объекты, так, мол, будет и с угонщиками. В действительности же советская власть их расстреливала, но версия Сибири была плодом фантазии тех людей, которые даже виновных не считали заслуживающими смерти. Приговоренных к смерти расстреливали, но в исполнение приговор приводился далеко не сразу: руководство любой республики должно было дождаться официального подтверждения из Москвы. Как правило, этот процесс сильно затягивался, иногда даже на несколько лет. Поэтому до сих пор трудно поверить и совершенно непонятно, почему по отношению к угонщикам самолета проявили такую поспешность – их расстреляли через полтора месяца после вынесения приговора, третьего октября. Хотя, быть может, и наоборот: более чем понятно, почему так усердно старались не медлить власти советской Грузии.

Официально ничего не объявляли, родителям и членам семьи ни тогда, ни потом ничего не сообщили, но информация о расстреле Геги и его друзей все же просочилась. Поскольку альтернативных источников информации в условиях советской власти попросту не существовало, грузины узнавали новости, и все то, что советское правительство тщательно скрывало от своего народа, только по западным радиоканалам. Третьего октября – в тот же день, как приговор был приведен в исполнение, – «Голос Америки» передал и эту скорбную информацию, но большинство все же не поверило, что Гега уже мертв, ведь надежда никогда не умирает.

Но дедушка Геги, тот самый, чье имя он носил и который в таком же возрасте во времена Берия чудом спасся от расстрела, скончался в тот же день, третьего октября…

Камеры смертников располагались в подземельях Ортачальской тюрьмы, в самых нижних помещениях старой, так называемой Губернской части здания, откуда осужденных выводили на казнь в специальную комнату, расположенную на том же этаже. Но на этом этаже сидели не только осужденные на смерть – тюрьма знала, кто где сидит, знала, кого выводили или приводили. Тем более те, кто сидел в камерах этажом выше, знали об осужденных на казнь все. Как раз наверху, в одной из камер над этажом смертников, отбывал тогда наказание один из известных криминальных авторитетов – Дима Лорткипанидзе. Он родился в Париже, в семье политэмигрантов-грузин, и его антисоветские взгляды вовсе не были случайными. А рядом с его камерой оказались, до того как им вынесут приговор и переведут в женскую колонию, несколько заключенных женщин, арестованных за торговлю, и эти женщины обычно по вечерам пели. Об их пении Дима Лорткипанидзе узнал от надзирателя, которые как-то пожаловался: «И что это за любовь к пению на них нашла? Мне потом начальство замечания делает…» Дима узнал и подробно расспросил о тюремных певуньях. Надзиратель пожал плечами – кто-то из этих женщин бухгалтер, кто-то продавщица магазина, и я, мол, тоже удивляюсь, что они так хорошо поют. Тогда заключенный Дима Лорткипанидзе придвинулся к надзирателю еще ближе и тихо спросил: