Алекс Рыбак - Боль. Сборник рассказов

Смахнув очередное наваждение, как надоедливого клеща, столь же опасное и гадкое, Нина накинула ситцевое платьице и, повязывая белый платок на голову, прошла на кухню. Ещё немного, и встанут дети. При воспоминании о них Нина улыбнулась, а сердце запело: «Я не одна! У меня есть дети! Мои дети!» Весело напевая, она замесила тесто на блины. Старая чугунная сковородка, добытая у бабки Томы, когда они ещё только переехали, задорно шкворчала маслом на огне.

– Оль! Вставай! В школу опоздашь, – крикнула она дочери, спавшей в смежной комнате. На комоде стоял огромный букет разноцветных астр, упакованный в газету. «Вот и первое сентября. Выросла дочь-то», – нежность заполнила её всю до самых кончиков пальцев, а на глазах словно выпала роса.

– Ой, ма, а солнце-то жарит! – Оля выскочила в одних трусиках. Следом за ней, натирая руками глаза, плёлся младший брат.

– А ну быстро к умывальнику, – Нина подхватила сына на руки, будто он ничего не весил, и крепко сжала его, словно боялась опять провалиться в один из своих кошмаров.

На столе уже стояла стопка блинов, призывно источая аромат. Нина подвинула тарелки и смахнула пот со лба передником, наблюдая, как дети налетели на любимое угощение. Оля проворно подцепила пяток вилкой и тянула к себе в тарелку, а Вовка, сгорая от нетерпения, тоже вцепился в блины.

– Вовка, да погоди ж ты, – бубнила Оля и, насупив брови, поглядывала на брата.

– Я тозе хоцу! – Вовка пыхтел, пытаясь стянуть себе хоть один блин, от натуги между бровей пролегла складка, а язык высунулся наружу.

Нина, смеясь и приговаривая, раздала блины и села рядом пить чай. Часы пробили семь.

– Оль, поторопись, до школы ещё итить и итить. Вовк, собирайсь, сестра-то твоя в первый класс идёт, – Нина смела со стола посуду и бросила её в таз. Времени на мытьё уже не оставалось.

– Да, мам, – Оля натягивала белую рубашку, перешитую из старой отцовской. Нина снова не удержалась и улыбнулась, глядя на дочь: «Как же выросла! Ещё десять лет и институт».

Наконец все были готовы.

– Мам, а можно я с девчонками после школы на речку схожу, а? – Оля взяла за руку и заглянула прямо в лицо. Неожиданно в её глазах Нина увидела свет больничных ламп, хлеставший по глазам. Он будто хотел вцепиться в неё электрическими когтями, содрать кожу, проникнуть прямо внутрь живота и улечься там клубочком, согревшись в тёплой крови. Сердце в груди скукожилось. Мрак снова протянул щупальца и схватил за кишки, вытягивая их по одной. За окном послышался знакомый бой: «Баммм! Баммм!» – Нина тонула. Тонула в звуках, в темноте, сердце стало холодным, и вся невыплесканная детям любовь превратилась в огромный кусок льда, острыми краями разрывавший сердце.

– Мамочка, не волнуйся! Всё будет хорошо! Мне не страшно, помнишь, ты ходила к врачу, и теперь мне ни капельки уже не страшно… я люблю тебя, – голос дочери доносился будто из-за стены, из далёкого прошлого, когда она лежала под наркозом у гинеколога.

Нина села в кресло. Оно скрипнуло поломанной в многочисленных переездах ножкой, будто просило пожалеть его хоть немного. Ведь время нас не жалеет.

***

«Баммм! Баммм!» – сваи забивали всё ближе и ближе. Нина вздрогнула и открыла глаза. Охваченные подагрой руки не хотели сжиматься. Холод проникал под сморщенную кожу, замораживая вены и останавливая кровь. Нина приподняла бровь и обвела помутневшим от времени взглядом комнату, больше похожую на отсыревший подвал. Занавески, не покидавшие свой пост уже лет тридцать, стыдливо прикрывали мутные стёкла, местами заклеенные газетами. Сверху свисали отклеившиеся обои, будто призраки прошлого показывали языки и насмехались над нею. Трещина вдоль одной стены дома надрывно хихикала, выдыхая в комнату серый промозглый вечер. Шум дождя саднил в горле простывшей печи, казалось, она вот-вот раскашляется чёрным туберкулёзным дымом, выплёвывая кровь на вытертый палас.

Нина, нащупав рукой клюку, приподнялась с кресла. Оно жалобно застонало, будто напоминая ей о своём возрасте, а потом хрустнуло подломленной ножкой. Послышался стук. Нина посмотрела на дверь, будто та скрывала от неё правду много-много лет, и с надеждой в голосе выдавила:

– Иду-иду, – звук получился тихим, словно шуршание газеты. Она поплелась к выходу, придерживая пуховый платок, нежно называемый телогреечкой. В коридоре скрипнуло.

«Неужто Витька вернулся?» – мелькнула мысль, но Нина мотнула головой, будто стряхивая наваждение, и, взглянув на свадебный портрет, единственный в этом доме, перекрестилась. Платок съехал на пол, а по спине пробежал холодок. «И чего тебе не спится-то там! Столько лет прошло, всё душу бередишь», – пробормотала Нина, покряхтывая, наклонилась за платком, и поковыляла дальше.