Луиза Дженсен - Свидание

Я знаю это, потому что помятый бампер густо перепачкан кровью.

Смятение на твоем лице, когда ты смотришь на окровавленную машину, бесценно. Жаль, что я не читаю твои мысли. Ты правда ничегошеньки не помнишь, Эли?

Но я знаю, что ты сделала. И я за тобой слежу. Жду подходящего момента. Жду, когда ты взмолишься.

Ты все вспомнишь. Я об этом позабочусь. Память вернется к тебе, и когда это произойдет…

Ты очень пожалеешь, что она вернулась.

Я не могу погасить чувство паники, глядя на кровь, и, хотя не знаю, откуда она взялась, меня охватывает сильнейшее желание ее стереть. Джеймс прощается с почтальоном и закрывает дверь, а я бросаюсь в дом, набираю тазик горячей воды и добавляю в нее моющее средство. Оттираю машину, а в голове крутятся возможные объяснения. Я могла сбить оленя, они часто выходят ночью на дорогу среди скал. Это объяснило бы вмятину и кровь. Прижимаю руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце.

Через сорок пять минут я подъезжаю на сверкающей машине к дому Мэтта. Моему дому. Паркуюсь задним ходом, чтобы вмятина была менее заметна. Устремляю взгляд к окну спальни. Занавески задернуты. Гадаю, встал ли он. По утрам Мэтт обычно сразу раздвигает их и подвязывает. «Раздвигал раньше», – поправляю сама себя. Я больше не знаю его привычек.

На ветровом стекле после мойки остались разводы. Смотрю в него, как мистер Хендерсон, сосед, катит по газону мусорный контейнер. Коричневые вельветовые домашние брюки выцвели на коленях, белая рубашка с одной стороны выбилась из пояса. Я уже учусь подмечать на окружающих одежду, а не черты.

Мистер Хендерсон – старожил улицы. В этом доме родились его сын и дочь, умерла от рака, не дожив до пятидесяти, жена. По-моему, он невероятно одинок. Ему нет шестидесяти, но он, видимо, не стремится к новым отношениям. Думаю, он более одинок, чем некоторые мои подопечные в доме престарелых, а им по меньшей мере на двадцать лет больше. Он психотерапевт, принимает у себя пациентов и читает лекции по психологии в местном университете. Когда мы сюда переехали, он часто окликал меня через забор в пятницу, когда я возвращалась вечером с работы, и мы болтали. Очень скоро я уже заглядывала к нему на чай по выходным. У нас не было каких-то общих интересов, но разговор тек легко. Мистер Хендерсон разливал через ситечко чай по фарфоровым чашкам и резал на толстые куски фруктовый кекс. «Слишком плотный, Джинни делала лучше». Он нечасто ее упоминал, и каждый раз я видела, что ему тяжело. Он уходил в себя, когда я спрашивала о детях, чьи выцветшие школьные фотографии висели в золоченых рамах над газовым камином, отвечая только, что «они живут за границей». Полагаю, меня это устраивало. Я тоже не хотела говорить о родных, кроме Бена.

– Эли, это я, – произносит он, когда я выхожу из машины.

Очевидно, Мэтт рассказал ему о случившемся.

– Я знаю. – Выдавливаю улыбку, хотя улыбаться – последнее, чего сейчас хочется.

– У меня отменился прием на одиннадцать.

– Сочувствую.

Медленно двигаюсь к двери, не желая вовлекаться в беседу.

– Что поделаешь, не каждый способен честно признаться в своих эмоциях. Выразить себя бывает тяжело. Вы вернулись? Я скучал, давно мы не болтали о том о сем.

– Нет, только чтобы забрать Бренуэлла.

– Вам лучше бы остаться дома, с этим вашим мужем. Там, где вы сейчас, небезопасно.

– В смысле?

Чувствую, как у меня напрягаются мышцы лица.

– Учитывая, что с вами произошло…

– А что со мной произошло?

Любопытно, что наговорил ему Мэтт?

– Вы… – Он смущенно пинает ногой бордюрный камень. – Вы упали и…

– Простите, мне пора.

За дверью радостно тявкает и подпрыгивает Бренуэлл.

Хорошо, что я еще не наловчилась читать по лицам и не вижу, как задет мистер Хендерсон, когда я бросаю его ради собаки.

Ключ у меня в руке, но Мэтт сам открывает входную дверь, будто я гостья. Бренуэлл танцует вокруг моих ног и лижет руку, словно не видел сто лет. Полагаю, по собачьему летоисчислению так оно и есть. Садясь на корточки у двери, я зарываюсь лицом ему в шею и почесываю живот, а он упирается передними лапами мне в колени. Это успокаивает. Отсрочивает неприятный разговор. Мэтт уже в кухне, гремит собачьей переноской, собирает миски и игрушки. Не слышно, чтобы включал воду и ставил чайник. Меня здесь не ждут. По-прежнему не ждут. Травма головы стала для меня шоком, точно холодный душ, и заставила многое переоценить. В больнице я всю дорогу мечтала о примирении, но чувства Мэтта, видимо, не изменились. И сейчас, вспоминая, как мы разошлись, я уже не уверена, на самом ли деле мне нужен Мэтт или я просто боюсь одиночества. Все смешалось.