Эрин Келли: Каменная пациентка

Дорога теперь неровная, вся в выбоинах, засыпанных хрустящим гравием, и я поднимаю руки вверх, готовясь размотать шарф.

– Еще две минуты! – Голос Сэма поднимается на октаву. – Я хочу смотреть, как ты увидишь это!

Скрип шин. Я терпеливо жду, сложив руки на коленях, пока парковочные датчики пищат все чаще.

– Итак… готово! – восклицает Сэм, распуская узел с эффектным взмахом. – Добро пожаловать в Парк-Ройал-мэнор!

Название знакомо мне из буклетов, как и общая картина, но из-за потрясения я не сразу охватываю ее целиком.

Сперва я вижу целый ряд архитектурных особенностей – зубцы и фронтоны, вычурную серую каменную кладку, высокие неприступные окна – однако не могу воспринять все это в целом.

– Я слишком близко, – пытаюсь я сказать, но получается это шепотом.

Назаретская больница, или Лунатический приют для бедняков Восточной Англии, как она называлась изначально, не была предназначена для разглядывания вблизи. Только с расстояния, принимали ли вас сюда, или вы бросали на нее последний призрачный взгляд через плечо, когда выходили либо сбегали. Последний раз я видела это место (и до сих пор вижу его в своих снах) издалека. Больница казалась заполняющей все пространство до горизонта. Она громоздилась на том, что в этих краях считается холмом, господствуя над плоской равниной вокруг. Построенная для обслуживания трех графств, слишком большая для скромного Саффолка, неуместно выделяющаяся своими викторианскими размерами.

Я способна доехать от Лондона до Настеда почти на автопилоте. Так как же я могла не признать дорогу?

Сэм потирает руки от удовольствия.

– Как сильно ты теперь меня любишь? Давай пойдем и хорошенько все здесь рассмотрим! – Он тянется через меня и отстегивает большим пальцем мой ремень безопасности. Я не могу выбраться из машины. Крик вцепляется в мое горло когтями. Фотографии в брошюре не передают всех изменений. Те окна, обшитые панелями от пола до потолка, теперь открыты, в новых рамах поблескивают сотни неразбитых, чистых стекол. Плющ и буддлея, невозможным образом проросшие из покосившихся дымовых труб и гниющих перекладин, исчезли, уступив место виргинскому вьюнку. Его насыщенно-красные листья аккуратно подстрижены и обнажают серебристые кирпичи. Огромные двойные двери заменены на сдвижные стеклянные пластины с гравировкой «Парк-Ройал-мэнор», выполненной матовыми завитушками. Мой взгляд отказывается подниматься выше.

– Что… – начинаю я. – Что мы тут делаем, Сэм? Зачем мы здесь?

Он принимает мою панику за удивление.

– Я нашел для тебя уютное пристанище. Хватит доламывать диван Колетты и шататься по отелям.

Я опускаю глаза, однако так еще хуже. Нет, я не вижу отремонтированную часовую башню, но я вижу ее тень, словно гигантский силуэт солнечных часов, темно-серый палец, указывающий прямо на меня. На самом деле причудливая ковка башенного циферблата всегда являлась лишь маскировкой для наблюдательного поста – в Назарете ввели это правило в свое время, – и я будто чувствую, что за нами наблюдают и сейчас. Я неуклюже пробую снова прикрыть глаза повязкой, закусив край шарфа зубами.

– Марианна? – произносит Сэм, уставившись на меня. – Марианна, в чем дело?

Это и не крик, в довершение ко всему, напротив – я отчаянно всасываю сухой воздух, который не содержит кислорода, только пыль:

– Я не могу войти внутрь… – Я стараюсь взять себя в руки. – Пожалуйста, Сэм, не заставляй меня туда возвращаться…

– Какого черта, в чем дело?

Мы припарковались под огромным кедром, достаточно далеко от подъездной дорожки и посторонних глаз. Игольчатые листья образуют над нами черный навес. Я стыжусь своей реакции и отчаянно пытаюсь преуменьшить ее, но уже слишком поздно. Лицо Сэма изменилось. Исчезло пылкое рвение, такое яркое две минуты назад, и теперь на нем выражение, которое я видела, когда он принял первый звонок от моей матери или когда Хонор вернулась в «Лиственницу» и он ожидал меня возле стойки администратора. Он сует мне в руки бутылку воды. Кедры над нами мягко шелестят.

Джесс вырезал наши инициалы на одном из этих деревьев. «Дж. Дж. Б. и М.С.», обведенные контуром сердца. Иногда такая резьба становится даже заметнее с годами, потому что ствол растет, и рубцы расширяются.

– Мне очень жаль, – говорю я, и это все, что я могу сделать, потому что мне снова семнадцать и я опять в гулких палатах. Я вновь представляю все это: слова, вспыхивающие пламенем. Жизни, сводящиеся к влажным простыням и обходам врачей. Ключи, поворачивающиеся в замках. Звон разбитого стекла и бегство. Понятия, которые определяют меня впоследствии: мать, жена, работа – уходят прочь. Слова перед моим именем и после него стираются сами собой, и я становлюсь частью своего прошлого. Мысль о том, чтобы снова туда войти, ощущается как… – сравнение выскакивает само, прежде чем я успеваю ему помочь, – как электрошок.