Иван Солнцев - Индульгенции

Один мой знакомый – Дима Белов – рассказывал о том, как он приехал из городка в захолустье. Как три часа ехал до крупного областного центра, потом двацать часов шляляся по городу и сидел на вокзале, поскольку не мог себе позволить оставшиеся дорогие купейные билеты на более удобный поезд по Питера, а потом в течение суток ехал сюда. Все это время он не сомкнул глаз, а потом стал учиться здесь. Он был достаточно замотивирован на то, чтобы выжить, и стал приличным человеком – ему еще нет тридцати, а он уже делает больше сотни в месяц на руководящей офисной должности. И его не тянуло сесть дома, закрыться, распустить сопли, стать хикки или как это еще у них называется – в общем, стать конченым раздолбаем. Теперь он может приехать домой на машине за несколько часов. И вроде даже ездил недавно. Но ничего об этом подробно не рассказал. И вроде как стал более замкнутым и угнетенным. Но это уже неважно. Важно то, кем он стал. И кем стал мой братец.

Под конец дня, я бронирую тур на Кипр на конец декабря, но планирую рассказать об этом Соне немного позже, потому что для нее это будет…

Юля

…и даже в этом замызганном зеркале в туалете я четко вижу покраснения по всей поверхности воспаленного лица, которому уже не помогает французский увлажняющий крем, и пытаюсь прикрыть все это тональником, и в этот самый момент, по закону подлости, в туалет заходит мой босс – Кристина. И это провал. Она видит все, как есть, и не выражает удивления, а просто складывает руки на груди и вроде как ждет от меня комментариев, но я не нахожу ничего лучше, кроме как прикусить язык.

– Юль, по-моему, хватит.

– В смысле? – я разворачиваюсь, слегка задеваю сумочку, и она падает на пол, а все ее содержимое – косметика, многочисленные таблетки, мази, – рассыпается по полу.

Кристина торопливо помогает мне поднять все это с пола, а меня, разумеется, не хватает надолго, и после нескольких подобранных тюбиков я не удерживаюсь в полусидячем положении и обрушиваюсь на пол, удачно пролетая головой мимо дверцы кабинки.

Тихо матерясь, Кристина поднимает меня, уточняет, в сознании ли я и надевает мне на плечо мою же сумку.

– Слушай меня внимательно, – не отпуская моих плеч, повелительным тоном провозглашает Кристина. – Хватит этого мазохизма. Я даже с твоей доплатой больше тебя в офис не пущу. Уходи в отпуск. За счет компании, конечно, но уходи. Ты знаешь – я все, что угодно, для тебя сделаю. Но если деньгами и врачами, как ты вчера сказала, я помочь уже не могу – то хотя бы скройся с глаз моих. Мой телефон для тебя всегда включен. Слышишь? Всегда, днем и ночью.

– Я… – голос проваливается внутрь, и из моих глаз брызгают слезы, заливая неравномерно смазанные тональником щеки.

Кристина обнимает меня и гладит по голове, и мне безумно стыдно за это все, но я не могу прекратить плакать. В конце концов, она доводит меня до ресепшна и просит девочку-секретаря вызвать мне такси и проконтролировать мою посадку.

Все кончено. Последнее, на что я надеялась – последнее, что действительно мотивировало меня двигаться, вставать каждое утро, совершать поездки на машине, – закончено. Я понимаю Кристину – ей вряд ли нужна чокнутая раковая больная, которая падает в обмороки и все сильнее перестает быть похожа на человека с каждым днем, но согласиться с решением выбросить меня из процесса я не могу. Вот только кто меня спрашивает?

Через десять минут приезжает такси, но я прошу отвезти меня не домой, как предполагала Кристина, а в церковь. Не знаю, почему у меня появляется именно эта мысль, но для подведения каких-то итогов храм божий может вполне подойти.

Не знаю, сколько я уже не была в церкви. Я никогда не знала сложных молитв, и моей единственной надеждой было обратиться к богу простыми словами, надеясь на то, что стены храма мне помогут. На входе меня встречает странная женщина, срывающая с себя платок со словами «Охренели за свечки такие деньги драть» , а за ней – парень деловитого вида, увлеченно говорящий по телефону. Пожав плечами, я неуверенно ступаю внутрь, но потом вспоминаю про одну вещь и выхожу к церковной лавке.

– А почем свечки?

– Десять рублей, – продавец в окошке сразу вытягивает несколько свечек и предлагает мне, видимо, взять их все.

Я протягиваю единственную оставшуюся в кошельке тысячную банкноту и прошу одну штуку.

– Сдачи нет, – только сейчас по высоте каркающего голоса я понимаю, что это не мужчина, а женщина.

– Но… – я замираю с банкнотой в руке, чувствую, как земля начинает уходить из-под ног и опираюсь на край окошка.