Бернар Миньер - Сестры

Ковальский подал голос:

– Это департамент Жерс, меньше тридцати жителей на квадратный километр. Если считать, что состояние комнат девушек есть отражение их личностей, то это означает, что внешне они были очень похожи, а вот внутренне – совсем необязательно. Или нет?

Сервас знал, что это «или нет?» в конце каждой фразы вовсе не является вопросом, ибо у шефа на все имелось собственное мнение. Просто этой присказкой он побуждал собеседника продолжить разговор.

– А ты к какому выводу пришел? – спросил Мартен шефа.

– Пока ни к какому, – ответил Ко. – Ты же сам сказал: еще слишком рано делать выводы.

Двадцать минут спустя они въехали в деревню. И на площади перед церковью, напротив памятника павшим, сразу заметили почтальона, который воевал с мопедом, не желавшим заводиться. Дождь барабанил по его непромокаемому плащу. Надвинув капюшон до самых глаз, почтальон обернулся и взглянул на полицейских. Сервасу на миг померещилось, что из-под капюшона на него глянуло призрачное лицо, застывшее в крике. А потом оптическая иллюзия рассеялась, и он понял, что человек не только не кричал, но и вообще на них не смотрел. Эта галлюцинация, наверное, возникшая из-за дождя, вызвала у него приступ дурноты.

Перед самым выездом из деревни дорога разделилась, и они поехали налево. Дом Остерманов был предпоследним.

Амбра и Алиса Остерман. В ящике стола во второй комнате Ковальский нашел паспорт с фамилией.

А потом они позвонили в ректорат и узнали адрес.

На фоне набухших дождем облаков серый дом выглядел мрачно. Сервас отметил про себя, что в этом районе все дома такие. Ну почему не выкрасить фасады синим, желтым, зеленым или красным? Когда ему было восемь лет, он ездил с родителями в Эльзас и был поражен этим взрывом ярких цветов на улицах. Дома там словно сошли со страниц сказок Андерсена.

Они уже выходили из машины, когда дождь вдруг кончился. А в следующее мгновение из-за туч выглянуло солнце, и его лучи ласково коснулись лиц. Заржавевшие железные ворота заскрипели, когда их толкнули. Полицейские прошли по посыпанной гравием дорожке и нажали маленькую стальную кнопку звонка. Сервас заметил, что водостоки вокруг крыши переполнены и переливаются через край.

В прихожей их встретили оленья голова на стене и два встревоженных лица.

– Мадам и месье Остерман? – осведомился Ковальский ничего не выражающим голосом.

– Да…

Выглянувшее солнышко нарисовало на полу гостиной и на протертом до дыр ковре квадраты окон, разделенные на четыре части оконным переплетом. И в этом свете была видна каждая черточка лиц родителей, только что получивших страшное известие. Лицо матери, с покрасневшими, полными слез глазами, выражало только беспредельную боль. Зато на угрюмом лице отца к боли присоединился гнев: и на убийцу, и на полицейскую систему, не сумевшую защитить его дочерей.

Оба сидели, тесно прижавшись друг к другу, на диване, покрытом шотландским пледом, а полицейские расположились напротив в старых, продавленных креслах. Отец обнимал мать за плечи, но чувствовалось, что каждый погружен в свою боль. В один миг разрушилась их семья, четыре жизни были разбиты и разгромлены до самого основания. И Сервас подумал, что от них остались разве что разрозненные кусочки, которые никогда уже не удастся соединить.

Родителям было уже около шестидесяти – девочки родились довольно поздно, – и Сервас представлял себе, какая пропасть их разделяла. Обычно лицо отца, с синими, немного водянистыми глазами, мясистым носом и седеющими бакенбардами, наверное, было жизнерадостным, но сейчас горе изменило его до неузнаваемости. Глядя на мать, белокожую блондинку, можно было сразу догадаться, от кого девушки получили в наследство свою красоту. А сейчас она промокала распухшие от слез глаза мокрым платком, и щеки у нее дергались, словно страдание впивалось в них острыми когтями. Время от времени она начинала сотрясаться от рыданий, и тогда муж крепче обнимал ее и легонько встряхивал, уговаривая прийти в себя, и она немного успокаивалась. Сервасу никогда не приходилось видеть такое неизбывное, невыносимое горе – разве что у отца на кладбище, когда хоронили мать. Но с того дня прошло уже десять лет, и воспоминание как-то размылось. Только одно Мартен помнил четко: странное ощущение, что он, маленький мальчик в нарядном костюмчике, стал вдруг центром внимания и все хотят его обнять и приласкать… Все, кроме одного человека, к которому он сейчас прижался бы всем телом, но этот человек был погружен в свою боль.