Братья Швальнеры: Нюрнберг. На веки вечные. Том второй

– Любые средства включают убийство? – уточнил советский обвинитель.

– Да, но не по отношению к женщинам и детям.

– Но в приказе сказано: любые средства в отношении женщин и детей?

– Нет, там написано «…не останавливаться перед мероприятиями против женщин и детей». Никогда немецкому солдату и немецкому офицеру не могла прийти в голову мысль убивать женщин и детей. 10 10 Цитата стенограммы по: Нюрнбергский процесс. Сборник материалов в 8 тт. (Под ред. К. П. Горшенина). – М., Юридическая литература, 1955 г.

Игру слов с обеих сторон из зала наблюдал Вышинский. Он был лично знаком с Кейтелем – 8 мая 1945 года вместе с маршалом Жуковым принимал он капитуляцию на правах юридического советника советского командования. Знал он и о том, что большинство приказов, которые Руденко переводил и толковал с небольшими «поправками» в пользу потерпевшей стороны, исходили от Гитлера и Гиммлера и только визировались Кейтелем по должности. Никуда не денешься. За то многие за глаза и называли его «Лакейтель». 11 11 Barnett C. Hitler’s Generals. – New York, NY: Grove Press, 1989. – 528 p. – ISBN 0-802-13994-9. Но прощать ему этого он не спешил. Во-первых, ненавидел его по причине слишком уж долгой капитуляции – не мог простить старику то, что он не в силах был смириться с разгромом своей, некогда великой, армии. А во-вторых, презирал за… ту же капитуляцию. Раз сдался, значит, плохой солдат. Хороший должен воевать до смерти. (Прав был Черчилль, сказавший в Фултоне, что русские уважают силу и не уважают слабость.) Потому по нему он уже принял решение – смерть – и даже поднял в честь этого тост накануне вечером, за ужином в «Гранд-отеле». И показания его мало интересовали всесильного сталинского палача. Они были нужны для другого. То есть, для других…

Вильгельм Кейтель

Руденко прервал ход его мыслей:

– Сейчас я хочу обратиться к вопросу об обращении с советскими военнопленными. Я не намерен вас допрашивать по вопросу о клеймении советских военнопленных и других фактах, они достаточно известны Трибуналу. Я вас хочу спросить по поводу одного документа – доклада Канариса от 15 сентября 1941 г. Он зарегистрирован под номером ЕС-338. Как вы помните, даже германский офицер обратил внимание на исключительный произвол и беззаконие, допускаемые в отношении советских военнопленных. В этом докладе Канарис указывал на массовые убийства советских военнопленных и говорил о необходимости решительного устранения этого произвола. Вы были согласны с положениями, которые выдвинул Канарис в своем докладе на ваше имя?

Кейтель округлил глаза.

– Канарис? На мое имя?! Мне ничего не известно об этом документе!

– Представляю его вам для личного ознакомления…

Кейтель внимательно стал изучать протянутую прокурором бумагу. Она была выполнена на бланке руководителя абвера, на ней стояла его подпись, но фельдмаршал не мог вспомнить, чтобы Канарис высылал ему нечто подобное.

– Клянусь вам, это… этого не может быть! Я не получал от покойного Канариса подобного документа!

Руденко в ответ только натянуто улыбнулся:

– Ясно. Будете изворачиваться…

В это время в кабине советских переводчиков сидели Татьяна Трубецкая и ее помощница Нина Шацкая. Княгиня диктовала, а помощница записывала, краем уха слушая речь подсудимого через наушники:

– «…Мне документ знаком… Я его получал… Больше ничего сказать не могу…»

Исполнительница прервалась.

– Татьяна Андреевна, но как же это?.. Он же другое сказал…

– Пиши, что тебе говорят. Все равно война все спишет.

– Что это значит?

– Что скоро тут камня на камне не останется. И проверять некому будет, правду ли мы сказали и правду ли мы написали. А иногда, во имя истории, знаешь, неплохо солгать – про ложь во спасение слышала? Все от нас будет зависеть.

– А другие? Куда они денутся?..

Трубецкая посмотрела на помощницу, натянуто улыбнувшись:

– Не переживай. Туда, откуда не возвращаются.

Через час Шейнин и Даллес вместе выходили из Дворца правосудия, чтобы прогуляться и подышать мартовским воздухом. Маленький зал заседаний был очень душным, а с приходом весны все больше времени хотелось проводить на воздухе. Пусть и не таком теплом, как в мае, а все же обещавшем, согласно старой доброй традиции, нечто хорошее каждому. Непонятно, во что, но верилось и Шейнину, и Даллесу.