Ким Лиггетт - Год благодати

Снова звонит колокол – но на сей раз это погребальный звон. Мы начинаем считать – двадцать шесть. Стало быть, девять девушек пали под ножами беззаконников. На две больше, чем в прошлом году.

Церемонии прощания нет. Как нет и заверений в любви от тех, кого мы оставляем позади. Все и так уже сказано. И в то же время не сказано ничего.

Нас ведут к воротам, и я замечаю длинную очередь из мужчин, стоящую у сторожевого поста. Я не узнаю этих мужчин, они явно не из нашего округа, но мой интерес быстро угасает, когда мы равняемся с девушками, которые вернулись домой измученными, исхудалыми, пахнущими гниением и болезнями.

Девушка, идущая передо мной, замедляет шаг и пялится на одну из тех, что вернулись.

– Лизбет, – шепчет она. – Сестра, это ты?

Лизбет подымает голову, и на том месте, где у нее было ухо, я вижу покрытый засохшей кровью струп. Она моргает, словно пытаясь пробудиться от нескончаемого кошмара.

– Пошевеливайся. – Девушка, идущая за нею, толкает ее в спину, она бредет дальше, и я вижу, что коса у нее отрезана, а обвисшая красная лента грязна.

И надо помнить – этим девушкам еще повезло.

Я с замиранием сердца всматриваюсь в их лица, пытаясь разглядеть на них хоть слабый намек на то, что нам предстоит… что нас ждет. В глазах, смотрящих с их изможденных, покрытых слоем грязи лиц, тлеет злоба, и меня не покидает ощущение, что эта злоба направлена не против мужчин, сотворивших с ними такое, а против нас, чистых и еще не сломленных девушек, обладающих волшебством, которое покинуло их самих.

– Ты покойница, – говорит Кирстен и изо всех сил бьет меня локтем в бок, вышибая из легких воздух. Я сгибаюсь, пытаясь восстановить дыхание, а идущие мимо меня девушки шипят:

– Шлюха.

– Предательница.

– Потаскуха.

Майкл воображает, что спас меня от работы в полях, но на самом деле он просто превратил меня в ходячую мишень.

Я вспоминаю, как матушка говорила, чтобы я не верила никому, а в уголках ее рта краснела кровь.

Когда я оглядываюсь на медленно закрывающиеся створ – ки ворот, на сестер, матерей и бабушек, которые глядят нам вслед, меня пронзает ужасная мысль. Что, если они ничего не рассказывают про год благодати из-за нас самих? И как мужчины могут жить с нами, заботиться о наших детях, зная, какие ужасы мы творим друг с другом… когда остаемся одни… в окружении диких лесов… во тьме?

На дороге нет никаких знаков, которые бы говорили о том, что мы входим в предместье, и стражники ничего нам не говорят, они только теснее смыкают круг, в середине которого мы идем.

В лесу среди деревьев с наполовину опавшей желтой и красной листвой там и сям видны домики, крытые соломой, в воздухе пахнет землей, только что выдубленными шкурами, древесным дымом, осенними цветами… а еще я чую кровь.

Я не могу определиться, нравится мне смесь этих запахов или нет, но одно знаю точно – она говорит о том, что здесь кипит жизнь.

Хотя живущих тут женщин не защищают ни ворота, ни церковь, ни совет, похоже, им это нипочем. Правда, я слышала, что, если сюда изгоняют жен, они быстро погибают. Остальные же женщины, если они молоды и кто-то дает им кров, могут обслуживать потребности мужчин из округа за звонкую монету. Их незаконнорожденные сыновья становятся беззаконниками, а дочери идут в проститутки по примеру своих матерей. Когда-то я удивлялась, не понимая, почему бы им просто-напросто не уйти в другие края – ведь их никто не держит… здесь нет ни законов, ни оград. Говоря о себе, я могла бы сослаться на то, что не могу бежать, потому что за это накажут моих младших сестер, но в глубине души я знаю – дело не только в этом. Я никогда не слышала ни о ком, кто бы вернулся из тех далеких краев живым. Мужчины твердят, что округ Гарнер – это рай на земле, и, если даже это ложь, нельзя отрицать, что благодаря нашим обычаям, нашему образу жизни мы выживаем на этой земле уже много лет, за которые сменилось несколько поколений. А если это правда, то я содрогаюсь от одной мысли о том, что лежит за лесами, горами и равнинами. Возможно, именно страх перед неизвестностью и привязывает нас к здешним местам.

Когда из леса выходят женщины предместья и собираются по обеим сторонам дороги, Кирстен задирает подбородок так высоко, как только возможно. Остальные девушки делают то же самое, но я вижу гложущий их страх: на напрягшихся шеях выступают вены – ни дать ни взять гуси пред забоем, вытягивающие на колоде свои длинные шеи в инстинктивном стремлении умереть сразу, без мук.