Энджи Ким - Смерть в Миракл Крик

– Потом начинали нагнетать давление, – сказал Мэтт. – Ощущения похожи на настоящее погружение под воду.

– И каково это? Объясните тем из нас, кто никогда не плавал на подводной лодке? – спросил Эйб, вызывая одобрительные улыбки у нескольких присяжных.

– Как посадка самолета. Уши так закладывает, словно они сейчас лопнут. Пак повышал давление медленно, чтобы минимизировать неприятные ощущения, так что процесс занимал около пяти минут. По достижении полутора атмосфер – это соответствует семнадцати футам ниже уровня моря – мы надевали кислородные шлемы.

Помощник Эйба передал ему прозрачный пластиковый шлем.

– Вот такие?

Мэтт взял шлем. – Да.

– Как он действует?

Мэтт повернулся к присяжным и указал на синий латексный круг внизу.

– Вот здесь он прилегает к шее, а голова оказывается внутри, – пояснил он, растянул латекс и надел шлем. Голова оказалась будто в прозрачном пузыре.

– Затем шланг, – сказал Мэтт, когда Эйб передал ему прозрачную пластиковую катушку. Она скользила и, казалось, не имела конца, как маленькие змейки, которые, если распрямляются, достигают десяти футов в длину.

– Зачем это, доктор?

Мэтт вставил трубку в отверстие в шлеме у подбородка.

– Она соединяет шлем с кислородным краном в камере. Позади ангара находится резервуар с кислородом, который по шлангам подается в краны. Когда Пак включает кислород, он идет по трубкам нам в шлемы. Кислород расширяется, и шлем надувается, как мячик.

Эйб улыбнулся.

– И тогда выглядит, будто у вас на голове аквариум, – засмеялись присяжные. Мэтт видел, что им нравится Эйб, который говорил прямо, как есть, не притворялся, будто он умнее их всех. – И что дальше?

– Все просто. Четверо из нас дышали как обычно, но вдыхали чистый кислород в течение шестидесяти минут. Через час Пак перекрывал кислород, мы снимали шлемы, потом возвращение к нормальному давлению и на выход, – сказал Мэтт и снял шлем.

– Спасибо, доктор Томпсон. Ваше объяснение было очень полезным. Теперь я хотел бы перейти к причине, по которой мы здесь сегодня собрались, а именно, к событиям двадцать шестого августа этого года. Вы помните тот день?

Мэтт кивнул.

– Извините. Вам придется ответить вслух. Для записи заседания.

– Да, – Мэтт прочистил горло, – помню.

Эйб слегка сощурился, потом распахнул глаза, словно не знал, сочувствовать ему, или предвкушать продолжение.

– Расскажите своими словами, что случилось в тот день.

Зал суда пришел в движение, почти незаметно все присяжные и зрители подались вперед на десятую часть дюйма. За этим все и пришли. Не только за ужасами, хотя и за этим тоже – фотографии места взрыва, покореженные остатки оборудования но и за трагедией. Мэтт насмотрелся этого в больнице – сломанные кости, автоаварии, шрамы после рака. Люди плакали, конечно, от боли, несправедливости, неудобств всего этого, но практически всегда кто-то из родственников просто подпитывался энергией, находясь на периферии страданий. А у пациентов буквально каждая клеточка их тел вибрировала чуть чаще, пробужденная от сонной рутины обычной жизни.

Мэтт опустил взгляд на покалеченную руку, культю с торчащими большим и безымянным пальцами, а также мизинцем. Он снова прокашлялся. Он уже столько раз все это рассказывал. Полиции, врачам, страховой, Эйбу. Еще один раз, сказал он сам себе. Всего один раз осталось пережить этот взрыв, обжигающее пламя, исчезновение головки Генри. И он никогда больше не станет об этом говорить.

День выдался жаркий. Семь утра, а уже пот ручьем. После трехдневного ливня палило солнце, воздух был густой и тяжелый, как в сушилке, полной влажной одежды. Она с нетерпением ждала утреннего сеанса: оказаться запертой в комнате с кондиционером казалось пределом мечтаний.

Въезжая на парковку, Тереза чуть кого-то не сбила. Шесть женщин с транспарантами шли полукругом, как линия пикета. Тереза притормозила, попыталась прочитать надписи, но тут кто-то встал у нее на пути. Она ударила по тормозам, чудом не задев женщину.

– Боже, – воскликнула Тереза, выходя из машины. Женщина не остановилась. Ни криков, ни указующих жестов, ни взглядов. – Извините, что здесь происходит? Нам надо проехать, – сказала им Тереза. Только женщины. У них в руках плакаты с яркими надписями прописными буквами: «Я ребенок, а не лабораторная мышь!», «Люби меня, прими меня, не трави меня», и «Знахарство = жестокое обращение с ребенком».