Георгий Панкратов - Ночные псы

«Интересно, задумываются ли они, кто их читатели? Знают ли, что это я?» – проговаривал Матвей Иванович, обращаясь мысленно к редакторам, издателям и другим людям, которых он представлял себе примерно так же, как героев древнегреческих мифов или космических пришельцев – то есть не представлял вообще. Да и не хотел представлять: журнал – это бумага и буквы, журнал неживой, неодушевленный – и потому столь приятный сердцу. Пусть и будет таким, так лучше.

«Может, завести собаку?» – иногда подумывал он, но от этой мысли передергивало, как от удара электрическим током. К горлу подступали воспоминания, голова становилась тяжелой, глаза наполнялись горечью.

Временами Матвею Ивановичу казалось, что она не погибла: он сомневался, ворошил сухие бумажки и неподъемные гранитные плиты памяти, все думал: могло ли сложиться иначе? Остается ли шанс на то, что она выжила? Если мыслить разумно, если мыслить логически, если вспомнить, если все вспомнить…

Как она погибла? Он не знал точно. Все случилось как в песне: «Пьяный врач мне сказал, тебя больше нет». Тогда она была популярна, эта песня, и они слушали ее вместе – все слушали ее. А потом песня перестала быть песней. Он помнил только три слова: ее больше нет. Врач так и сказал, словно по тексту. И он не смог защитить ее, потому что его не было рядом. Впрочем, в памяти хранился и другой случай – когда он рядом был. И тоже не смог защитить. Матвей Иванович хватался за голову и сдавливал ее так больно, как только мог, чтобы не заорать. И он никогда не орал.

И лишь совсем изредка – когда приближался к границе сна и яви (впрочем, это ощущение субъективное) – ему хотелось, чтобы случилось что-то – хоть необычное, хоть обычное, но хотя бы что-то случилось, произошло. Он смотрел на Луну, и к нему приходили странные мысли: вот если бы провести прямую – а что, если такое возможно? почему бы и нет? – между ним, стоящим возле окна, как точкой А, и Луной, как точкой Б, а затем, от Луны спустить новую линию – туда, где она. Ведь где бы она ни пребывала, с Луны это наверняка известно. И что, в конце концов, стоит провести эту чертову линию? Ведь школьные знания по геометрии должны же хоть где-нибудь пригодиться, так пусть помогут нам встретиться, – отчаянно думал Матвей Иванович. Ну а потом, как последний штрих к счастью, останется соединить отрезком точки А и С – его и ее. И наконец, встретиться – в лунном сияньи, пока серебрится снег.

Ночью мне покоя не дает

Горькая моя вина.

Ночью за окном звенит, поет

Тишина…

– почему-то всплыла в памяти навязчивая мелодия. Когда-то ее слушали родители, бережно вытащив из полиэтиленовой упаковки черный виниловый диск, и подведя к его краю хрупкую иглу. От мистического соприкосновения рождался звук. Слушал и маленький Матвейка, застывая в почтительной позе. Музыка была церемонией, ее прослушивание планировали, и оно, конечно, было важным пунктом в программе выходного дня. Потом были другие песни, сотни других песен, десятки любимых песен… Но они все ушли, осыпались болезненными листьями с дерева памяти, лишенные главной подпитки – юности.

А эта – осталась. Нет, совсем не случайно услышал Матвей Иванович, проходя мимо чьих-то окон, именно ее.

«Ведь перед Новым годом все возможно, разве нет? – мечтал, задергивая шторы и прощаясь с Луной, Матвей Иванович. – Иначе зачем он, Новый год, нужен?»

Вагон метро, на боковом сиденье которого открыл глаза, дернувшись, словно от испуга, заспанный человек, не был ничем примечателен. Да и человек тоже не был примечателен – ведь это все тот же Матвей Иванович, в шапке с ушами и сползающих очках. Он засунул руку в карман, вытащил телефон, быстро нажал несколько кнопок и отправил телефон обратно. Осмотревшись, увидел нескольких скучающих людей в своем вагоне и таких же, совсем от них неотличимых, – в соседнем. Наверное, и сам Матвей Иванович был тоже не отличим.

Гораздо интереснее был вид за окном, и, чтобы рассмотреть его, Матвей Иванович даже встал и подошел к дверям, уткнувшись в стекло и дыша на него. За окном раскинулось море. Правда, совсем не бескрайнее, это была маленькая уютная бухточка, где нашли пристанище и стояли, не торопясь никуда, прогулочные катера и тут же, рядом, совсем крохотные ялики – и все это на расстоянии нескольких метров от проезжающего вагона, а чуть подальше, в глубине бухты, направлялись в открытое море парусные яхты. На другом берегу зажигались первые огни, хотя еще вовсю светило солнце и доносилась сквозь шум вагона приятная музыка без слов. Матвей Иванович вскинул взгляд и увидел чаек, пролетавших прямо над поездом: вот бы открыть форточки – может, одна залетит? Пассажиры вяло поглядывали вперед себя, а затем опускали глаза – они привыкли к этой бухте за долгие, должно быть, каждодневные поездки – привык к ним и Матвей Иванович, конечно, он не раз уже видел море, он знал эту бухту до мельчайших деталей, он помнил, как разбросаны вдоль берега огромные камни, он видел скамейки на набережной, счастливых людей, которые гуляли между торговыми палатками, кричащих зазывал в нелепых фуражках, стилизованных под капитанские. Он знал, что сейчас поезд сделает плавный разворот, и бухта скроется за деревьями, и некоторое время, повернув голову, еще можно будет что-то рассмотреть. Если повезет, блеснет вечернее солнце на чистой воде, а затем взору откроется стена высокой скалы, в вагоне резко потемнеет и включится дополнительное освещение. Ну а затем исчезнет и этот вид – поезд войдет в тоннель, и вместо смеющихся лиц, беззаботных яликов и солнечных бликов на море за стеклом поплывут бесконечные провода, металлические трубы, стальные колеса где-то под ним заскрипят, заскрежещут, и все снова станет простым и бесцветным, как лица пассажиров. Станции возле моря не было, и даже просто так, чтобы «продлить мгновенье», поезд здесь не останавливался, напротив, на этом открытом участке ускорял движение – и Матвей Иванович каждый раз испытывал нестерпимое желание разжать двери, да и выпрыгнуть на ходу, сбросив осточертевшую шапку, уронив – черт бы с ними – очки, кинуться в море с разбегу. Не раздумывая, не соображая упасть в соленую, добрую, мягкую воду. Упасть и пропасть.