Якуб Жульчик - Холм псов

– Это забавно, – говорю я. Внутренности машины поглощают Гжеся. Теперь я совершенно его не вижу.

– А когда ты отдашь книгу – получишь вдвое больше. Естественно, они хотели отдать все только после того, как ты отдашь книгу. Но я умный, Бледный, слушай, какой я умный, мой ум – истинная мудрость вечно прокидываемых, я знаю, что тебе пришлось свалить из Варшавы, потому что ты не можешь заплатить кредит, – говорит он.

– Это правда, – отвечаю я. Если указать на его ошибку, это помешает мне так хорошо развлекаться.

– И? – спрашивает он.

– И? – отвечаю я.

– Я тебя ненавижу, – говорит он. – Сука, как же я тебя ненавижу, если бы я был там, где ты сейчас, то откусил бы тебе лицо и нассал бы в рану.

– Ты не знаешь, где я, – отвечаю я.

Вижу, как из «Андеграунда», покачиваясь, выходит Порчик и пинает мусорный бак.

– Завалишь? – повторяет агент.

– Боже, Павел, а это имеет значение?

– Завалишь или нет? – спрашивает он снова.

– Ты за рулем, – говорит Агата.

– А почему не ты? – спрашиваю.

«Это интересная картинка. Две женщины, на самом деле мало что знающие друг о друге, стоят посреди ночи у большой темно-синей машины и ругаются насчет того, кто будет за рулем».

– Я приняла ксанакс, – говорю я.

– А я пила, – отвечает она.

Две женщины, одна пьяная, вторая вставленная.

– Сколько ты выпила?

– У тебя права не отберут, – заявляет она.

Она права. У меня не отберут права. Особенно если я выверну на дерево и убью нас обеих. Чувствую себя так, словно бы кто-то натолкал мне сквозь ухо в череп пропитанной свинцом ваты.

– Томек уже на месте, – говорит Агата. – Он там с ними сидит. А где Миколай?

Я качаю головой. Пожимаю плечами. Не знаю, где Миколай, и не знаю, где его брат.

Я и Агата хотим поехать в госпиталь. Агата чувствует, что должна туда поехать, но не хочет ехать одна. Естественно, я с ней поеду. Я уже была в полиции, потому приходится ехать дальше. Историй не оставляют, начав. Мимо проехал «гольф» соседей. Я не помнила их фамилию, но уже различала эту машину. «Гольф»-тройка, ужасно шумный, с испорченными поворотниками.

– Потому что я должна ей помочь, – она смотрит на меня, словно я спросила ее о том, отчего люди едят и ложатся спать.

– Эта пани Бернат – твоя приятельница? – спрашиваю я.

– Нет, – качает она головой.

– Я могу закурить?

Она кивает. Я закуриваю, протягиваю ей пачку. Она качает головой:

– Она глупая корова и дурной человек.

– Тогда почему ты должна? – спрашиваю я.

– Потому что я помогаю женщинам, – отвечает она, подумав. – Зыборк – это ад для женщин.

Бернат позвонила Агате где-то полчаса назад. Сказала только:

– Его нашли. Он в больнице.

– Что? Как это случилось? – спросила Агата, но Бернат отбилась. Агата потом сказала, что та говорила так, словно в могиле лежала.

– Дай сигарету, – говорит Агата, а я протягиваю пачку в ее сторону. – Он нас прибьет за то, что курим в этой машине, – добавляет, кашляя – знак того, что курит редко и тайком.

– В том смысле, что будет шуметь? – спрашиваю я, догадываясь, что речь о ее муже.

– Пошумит, а потом убьет, – отвечает она и вдруг смеется впервые с того момента, как мы познакомились.

Когда Агата поднялась на наш этаж и постучалась в дверь, я еще пыталась работать. Пыталась – то есть хаотически стучала по клавиатуре, печатая случайные фразы, надеясь, что это поможет мне запустить весь процесс, что он сойдет со стопора, закрутится.

Через работу я пыталась здесь укорениться. Укоренение началось с того, что мы перенесли, наконец, в дом все ящики из машины. В том числе и мой, надписанный словом ВАЖНО, где были бумаги, жесткие диски, кассеты диктофона, запароленные пендрайвы.

Все это начало громоздиться в единственном шкафу для бумаг, который поставил нам в комнату Томаш. Шкаф был солидный и устойчивый, но не годился и на одну пятую моих потребностей. Миколаю не было до этого дела. Он не взял с собой ни одной книжки. Выезжая, сказал, что больше писания ненавидит только чтение.

Я целыми днями сидела перед работающим компьютером. Пила много мелиссы вперемешку с кофе. «Равновесие – важнее всего», – думала, отпивая глоток то одного, то другого. Одна розовая таблетка честно ждала в ящике своего часа. Я работала по четырнадцать часов ежедневно. Читала старые заметки, делала заметки новые, читала вырезки, слушала записи.

Наибольшей проблемой была порча материала. Думаю, книжки, тексты должны писаться за раз. Нельзя оставлять их, чтобы отлежались. Текст не вызревает. Текст гниет. Смысл его испаряется, улетучивается. Через месяц покрывается толстой коркой плесени. Когда садишься за него снова, начинаешь с трудоемких спасательных операций.