Майкл Мортимер - Тайна Девичьего камня

— Чееееееееееееееерт! — закричал он, захлопнув за собой дверь.

Он опустился на корточки и обнял ногу, одновременно увидев отражение своего лица в стекле наручных часов.

Его глаза.

Вот они.

Наконец.

Нет, это не мои глаза, больше не мои. Они не могут быть моими!

Он долго лежал на полу.

Наконец он подумал о ее маме, которая постоянно хотела «говорить о горе».

Нет, я не хочу об этом говорить, подумал он, я никогда не захочу «говорить о» и «переживать!» Я не хочу, чтобы мне помогли, я хочу жить с этим до конца жизни, я хочу остаться в тебе, Ребекка, не дистанцироваться, ничего не контролировать. Ты должна остаться во мне, внутри всего меня. Никаких чертовых терапевтов, они только будут пытаться разлучить нас.

Хотя, с другой стороны, если бы я сейчас пошел к какому-нибудь идиотскому терапевту, я бы в принципе мог поступить так, как все остальные несчастные писатели: сочинить красивый сборник сонетов, который, конечно, номинировали бы на Августовскую премию. В сонетах бы соблюдалось все необходимое — рифма и нелепый ритм, и они были бы чудо как хороши.

А можно написать неприкрытую автобиографию «Моя Потеря». А потом продать мою мертвую дочь издательству, которое предложит самый высокий гонорар, и, как все другие писатели-психопаты, давать длинные интервью. Можно даже сделать откровенную до омерзения радиопередачу, «чтобы утешить других людей, оказавшихся в подобной ситуации, дабы дать им понять, что они не одиноки».

Отвратительно! Ребекка, пока я не говорю о тебе, ты остаешься во мне. Я никогда тебя не забуду, никогда не дам тебе исчезнуть. Даже если ты соберешь свою сумку с мышкой Молли и попытаешься попрощаться. Тогда я прибегну к контрмерам — сразу же возьму твою нестираную пижаму с кошачьей мордочкой, или твои туфли, или все твои игрушки. Или в худшем случае…

Он опять поднес часы к лицу.

Эти глаза.

Ты помнишь, Ребекка, как я говорил, что у тебя мои глаза?

Тот же серо-зеленый цвет, та же слегка овальная форма…

Но теперь не у тебя мои глаза, а у меня твои…

И когда я вот так смотрю, то вижу тебя.

Я вижу чудесного маленького ребенка, который болен и умирает, ребенка, которого по ошибке поместили в безобразное лицо взрослого, наполовину лысого мужчины. Ребенок кричит и хочет выйти.

Он еще несколько минут лежал на полу.

Обещаю тебе, Ребекка, что бы ни случилось, я сохраню тебя в себе, ты навсегда останешься в твоей комнате и внутри меня самого. Здесь, на ул. Росундавеген, 50, по которой каждые десять минут с таким грохотом проносится автобус 515 в сторону центра Стокгольма, что дребезжат окна, — ты помнишь, мы всегда об этом говорили, когда я укладывал тебя спать?

Микаель подошел к письменному столу и выдвинул ящик.

Он лежал здесь. На своем месте. Золотистый локон ее волос, который он поместил в пробирку и запечатал. У него несколько таких пробирок. Несколько локонов. Он спрятал их и запер в банковскую ячейку.

Он опять вошел в кухню и вытер слезы со щек. Черт побери, подумал он, я собираюсь жить, жить — ты помнишь, как я поклялся тебе, Ребекка, когда они отключили респиратор в больнице Астрид Линдгрен и твоя мама упала мне на руки?

Он опять подумал о ее маме, к тому моменту они не обнимались уже несколько лет, и держать ее там, в палате, было тяжело и неловко.

Я буду жить, подумал он, это просто, в этом есть смысл, я буду жить дальше.

И я буду писать, это единственное, что я умею, я опять буду писать — продолжу заниматься моим проектом о Соландере. Он опять заглянул в газету и опять несколько раз прочел одно и то же предложение: «Она говорила о том, что получила украденное письмо, написанное одним из учеников Линнея». При этом он почувствовал какую-то пульсацию, почувствовал прилив силы и желания.

Теперь. Теперь, когда книга так долго лежала без дел, почти два года, — наконец что-то произошло!

Он очнулся и посмотрел на мобильный телефон. Прошло двадцать четыре минуты.

Он опять быстро набрал номер Поля Эльмера.

— Да, алло, — раздался голос, на этот раз он звучал немного спокойнее.

— Да, привет, я тебе уже звонил, — сказал Микаель.

— Да, помню. Что тебе надо?

— Я только хотел бы… не могли бы мы увидеться и немного поговорить о том, в чем ты недавно участвовал?

— Значит, ты тоже журналист?

— Ну, я писатель, если можно так сказать. Это не играет никакой роли. Но что скажешь? Мы сможем увидеться?

Поль, похоже, думал.

— А мы не можем поговорить по телефону? — спросил он.