Влад Костромин - Лаптепанк

– Зрелище жалкое и печальное, – прокомментировал голос.

Когда мать оказалась вся с ног до головы покрыта шевелящимися белесо-кровавыми волосками, мое тело перешло к полностью поседевшему Сергею Александровичу, видевшему все, что я проделал с матерью и понимавшему, что ждет его самого, и принялось свежевать его. Казалось, время застыло, но всему приходит конец. Отойдя от облупленного несчастного мужчины, мое тело встало на колени перед Грибным царем.

– Боги даруют тебе жизнь, – величаво рокотал голос. – Иди, лес выведет тебя к дороге. Уезжай отсюда и помни о великодушии тех, кто создал вас, голые обезьяны!

Ко мне внезапно вернулся голос.

– Что будет с ними?

– Они станут частью великой Грибницы и будут ежегодно возрождаться в грибных телах, пока плоть их не будет съедена другими убийцами грибов. Незримые нити Великой Грибницы тянутся повсюду, все сущее пронизано ими, все подвластно ей. А ты уходи, твое время еще не пришло.

Тело снова жило своей жизнью: встало с колен и пошло.

– Почему вы их не убили раньше? – не в силах повернуться, отчаянно прокричал я, пройдя меж расступившихся гигантских мухоморов, выпускающих меня из ловушки. – Они же сюда давно ездят!

– Сочетание факторов, – объяснил голос, – жара, древний маис вдоль опушки, скука великих богов. А ты просто подвернулся им под руку, как у вас, обезьян, говорят.

Пока я безвольной сомнамбулой шагал сквозь подернутый смертной тоской зыбкого небытия тусклый лес к дороге, голос не отступал, рассказывая: о соме – древнеиндийском боге-наркотике, основой которого служил Amanita muscaria – мухомор красный; о том, как народы Сибири использовали сушеный или смешанный с оленьим молоком мухомор, как шаманское средство; о применении его с похожими целями в древней Центральной Америке. Замолчал он лишь тогда, когда я устало плюхнулся на обочину и, дрожащей рукой достав из кармана мобильник, вызвал полицию.

Ранее публиковался в сборнике «Тихая охота»

– А места у нас тут чудесные, – старик-хозяин снова щедро налил нам в стаканы настоянного на меду и каких-то травах янтарного крепкого самогона из «четверти», при этом не обделив и себя, – заповедные. Чего тут только нет. Это хорошо, что вы сюда забрели. Ну, за Природу! – провозгласил тост голосом генерала из «Особенностей национальной охоты» и поднял свой стакан.

Чокнувшись с ним, мы с Мариной выпили. Самогон был дюже крепкий – даже я слегка поплыл, пусть и самую малость, про жену и говорить нечего, а дед был как огурчик. Загорелый, крепкий – даже и не скажешь, сколько ему лет. Собирая с самого утра грибы под высокими развесистыми деревьями, мы заплутали в незнакомом лесу, порядком подустали, и наткнулись на обнесенный редким забором из штакета ладный дом в окружении хозяйственных построек, стоящий на пригорке на залитой солнцем поляне большой поляне, опушенной лиловой каймой высокого стройного иван-чая на краю соснового бора. Неподалеку спускался к реке берег. Хозяин, представившийся Петром Егоровичем, пригласил отдохнуть и пообедать. Ноги уже гудели, рюкзаки были тяжелы от грибов и мы с радостью приняли радушное приглашение, ставшее для нас светом в конце тоннеля. Под салат из свежих овощей, малосольные душистые огурчики, соленые грибки с пахучим маслицем и лучком, молодую вареную картошку и соленый окорок Петр Егорович достал четверть самогона. Окорок был вкусным, но я так и не понял, что это за мясо, а хозяин не ответил, рассказывая местные байки.

– Или вот еще случай был, – Петр Егорович отодвинул ложку и закурил самокрутку из пожелтевшей «Правды». – В аккурат при Брежневе. Я тогда еще мальчонкой, почитай, был. Председателем в Лутавиновке, она отсюда три версты, – махнул рукой, обозначая направление, – в колхозе «Путь Ильича», был Горьков Егор Александрович. Высокий, косая сажень в плечах, чуб русый, зубы белые, что твой рафинад. Хорошо жил, богато. Колхоз на пшенице да кукурузе, льне и животноводстве, миллионер, вот и председателю перепадало: дом большой кирпичный, с газом, водопроводом и ванной. По полям на белом коне ездил, но и белая «Волга» в колхозном гараже стояла и УАЗ для полевых поездок в распутицу. И деньги на сберкнижке тоже водились, не без этого. Короче, живи – не тужи, добра наживай.

Петр Егорович то ли из-за самогона, то ли из-за самосадного дыма слегка расплывался у меня перед глазами.

– Но тут, как гром среди ясного зимнего неба, жена взяла, да и сбежала с практикантом, студентом-агрономом. Она сама, вишь, городская была, по распределению после института попала, непривычно ей было в деревне. Горьков мужик был крепкий, ветеран, а не сдержался – запил горькую и сильно запил. Даже в райком на собрание пьяный явился. Короче, сняли его, в агрономы перевели. Какое-то время он поработал, вроде образумился, взялся за ум, уже даже опять собирались его вертать в председатели, как раскаявшегося и искупившего. Ребятишки по грибы ходили, вот вроде как вы. Шли, шли и видят, торчит в овраге из земли обглоданная мелким зверьем рука со скрюченными пальцами. Испугались, домой побежали, привели взрослых. Те и нашли трупы. Милиция приехала, разбираться стали. Студентик тот, практикант, и жена Горькова. Следователи стали дело шить, на Горькова решили, что из ревности порешил. Ан нет, оказалось, загрызены волком. С Горькова подозрение сняли, а осадок все-же остался: не волк же тела в землю закопал? Помурыжили Горькова для порядку, помурыжили, а затем и отстали. Скоро и председателем он обратно стал. Хотя, поговаривали люди, что и училку и студента долго насиловали перед смертью: у нее все спереди и сзади прямо разорвано было, и у него сзади, но мало ли чего расскажут? У страха глаза велики.