Либба Брэй - Логово снов

– Ага. Специальная доставка. Кстати, ты мне должна пятьдесят центов – я дала мальчику на чай за тебя.

– Спасибо, Глория, – Тэта вручила ей полтинник. – А где карточка?

Интересно, это от Мемфиса?

– Там. Ой, ну, была же. А вон она, на пол выпала.

Тэта заметила под столом крошечный конвертик. «Мисс Тэта Найт», – значилось на нем; почерк был аккуратный и весь в завитушках.

– И кто же твой принц? – поддразнила Салли Мэй.

В словах промелькнула совсем тоненькая струйка яда.

– Твой бойфренд, кто же еще, – отрезала Тэта.

Остальные девушки расхохотались.

Тэта прикусила губу, чтобы спрятать улыбку, и вынула карточку из сливочного цвета бумажного гнездышка. В следующую секунду она закричала.

– Тэта? Что такое, дорогая? – всполошилась Глория.

Вся гримерка смотрела на нее.

– Кто это принес? – шепотом спросила Тэта.

– Я же сказала, мальчишка посыльный. Только-только взрослые брюки надел. А что?

Тэта ее не дослушала. Чуть не сбив с ног рабочего, везшего по коридору целую кипу блестящих сценических тряпок, она промчалась через весь этаж и вырвалась через служебную дверь на улицу. Слева по мостовой неслись машины. Справа был безлюдный переулок. Никаких мальчишек-посыльных нигде не наблюдалось. Дома нависали над ней великанами, но никакой защиты не обещали; она вмиг почувствовала себя маленькой и совсем одинокой. Руки у нее запылали, и она поскорее сунула их в лужу, скопившуюся на крышке мусорного бака, слегка подплавив металл.

На карточке было всего четыре слова.

Четыре слова, от которых мог рухнуть мир.

Четыре слова, от которых душа у нее ушла в пятки.

Для Бетти – тебя нашли.

На заре страна пробуждается.

Граждане ее встают, умываются, бреются, причесываются. Натягивают чулки, платья, брюки, рубашки – подтяжки, опять же, не забывают. Они застегивают свои нужды, пристегивают амбиции, заправляют историю аккуратно под ремень, создавая себя на ходу – истинная рапсодия преображения.

На западе, будто древние мифы, вздымаются горы. Утренние ветерки ерошат заиндевелую щетку трав и колосьев в прериях. Коровы трепещут ноздрями, исторгая облака пара, и ждут звона фермерского ведра, несущего облегчение. Реки вздуваются внезапными пузырями – это рыба подымается было на поверхность, но быстро передумывает.

Исчерканные тенями холмы-надсмотрщики клонятся над шахтерами, бредущими к сонному зеву шахты. Бедолаги гремят об ведра горстями талисманов – крестиками, кроличьими лапками, локонами жениных волос – запрятанными вместе с облигациями компании глубоко в карманах комбинезонов. Фонари торчат у них во лбу, как огненный третий глаз, отгоняющий страхи. Они загружаются на платформу – ни дать ни взять матросы, навострившие оглобли в Новый Свет: впереди мальчишки-отбойщики, они уже кашляют в предвкушении каменной пыли, забивающей их маленькие легкие по восемь часов в день, шесть дней в неделю. Жены и матери, такие строгие в розовом свете зари, машут им платочками. У женщин на губах тает молитва – на тот случай, если талисманы вдруг не сработают; охрана компании патрулирует рельсы, вооруженная дубинками, если понадобится ткнуть рабочего, и винтовками – чтобы профсоюзники не лезли на рожон.

Со своего шестка в клетке за ними подозрительно следит канарейка.

Механизмы приходят в движение, отсылая дряхлую клетку с мужчинами и мальчишками вниз, в сокровенную тьму самого сердца страны.

Ибо сердце это богато темными сокровищами.

В нефтяных полях Оклахомы исполинские железные буровые установки до крови расклевывают землю. Нефть бьет из ран обетованием светлого будущего, крещением сырой надежды – вот оно, топливо для моторов наших желаний. Буровиков окатывает внезапным ливнем, и, хотя им никогда не видать тех богатств, которые он сулит, никогда не пожать ниву черного золота – они ликуют, словно все это принадлежит им, лишь руку протяни. Их прирожденное право, обещанное, завещанное – право на жизнь, на свободу, на стремление к счастью, вечная гонка за будущим.

Полуденное солнце восходит на трон небес – широких, высоких и обнадеживающих, как показатели фондового рынка. Иней стаивает с лоскутного одеяла земли – ну какой из него противник горячему дневному оптимизму? Несколько сочных почек проклевывается на деревьях. Им уже невтерпеж, у них весна – еще одна вечная жажда.

В дощатой церквушке, притулившейся под ветвями пока еще голой магнолии, обновление достигает кульминации. Пылающие верой руки тянутся к небу, тела раскачиваются взад и вперед, хребты гнутся знаком вопроса, души алчут избавления от сомнений и неуверенности, чтобы тело могло благодарно рухнуть на колени в опилки – c лицом, омытым слезами, и сердцем, прочищенным насквозь – от всякого греха.