Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

Бесс расплакалась.

Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.

Мама кинула свой бокал в стену Клермонта.

– Что случилось потом? – спрашиваю я Джонни. Мы все еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-номер-семнадцать.

– Ты не помнишь?

– Нет.

– Все стали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…

– К Элис?

– Да, Элис тогда приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.

– Мы спланировали его?

– Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.

Пока Джонни говорит, у меня начинают просыпаться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.

– Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, – продолжает парень. – Четыре бутылки. Гат был так зол…

– Он был прав.

Джонни отворачивается и снова говорит в пол:

– Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, Гат тоже больше не имел бы с нами никакой связи.

– Клермонт был символом, из-за чего все пошло наперекосяк. – Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.

– Цитадель патриархата, – говорит Гат. Как он зашел, я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.

– Ты такой придурок, – говорит Джонни без злобы в голосе. – Всегда говоришь «патриархат».

– Не только говорю, но и имею в виду.

– Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тостах. Патриархат у меня в штанах. Патриархат с лимонным соком.

– Клермонт был цитаделью патриархата, – повторяет Гат. – И да, мы были пьяны до одури, да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что если дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.

– Мы могли снова стать семьей, – говорит Миррен.

– Это было бы своего рода очищение, – вставляет Гат.

– Она помнит только то, что мы разожгли огонь, – говорит Джонни внезапно громким голосом.

– И еще кое-что, – добавляю я, садясь и глядя на всех Лжецов в утреннем свете. – Чем больше вы рассказываете, тем больше вспоминаю.

– Мы рассказываем тебе все, что случилось до поджога, – все так же громко говорит Джонни.

– Да, – кивает Миррен.

– Мы разожгли огонь, – задумчиво тяну я. – Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.

– Что-то типа того, – подтверждает Миррен.

– Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!

После того как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.

Гат тоже.

Он должен был покинуть остров, значит, я никогда больше его не увижу. А он – меня.

Гат, мой Гат.

Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.

Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горечи жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.

Я хотела исцелить их ради него.

Мы вдвоем побежали на маленький пляж. Я цеплялась за него, мы сели на песок, и Гату впервые было нечего сказать. Ни рассуждений, ни вопросов.

Наконец я кое-что предложила:

– Что, если… что, если мы возьмем все в свои руки?

А Гат спросил:

– Как?

И я сказала:

– Что, если…

Что, если они перестанут ссориться?

Нам есть чем дорожить.

И Гат кивнул:

– Да. Тебе, мне, Миррен и Джонни, да, нам есть чем дорожить.

Но конечно, мы всегда сможем встретиться нашей четверкой.

Через год мы получим права.

Всегда можно пообщаться по телефону.

– Но это наше место… – сказала я. – Здесь.

– Да, наше место… – сказал он. – Здесь.

Ты и я.

Дальше я сказала что-то вроде:

– Что, если…

Что, если мы перестанем быть Прекрасной Семьей Синклер и станем просто семьей?

Что, если мы перестанем замечать различия в цвете, происхождении и будем просто любить друг друга?

Что, если заставим всех измениться?

Заставим их.

– Ты хочешь поиграть в Бога.

– Я хочу что-то сделать.

– Мы всегда сможем пообщаться по телефону, – сказал он.

– Но как же наше место? Здесь.

– Да, наше место. Здесь.

Гат был моей любовью: первой и единственной. Как я могла его отпустить?