Генри Сирил - Сценарий [litres]

Мы давно съели наши ланчи. Через пару часов солнце начнет клониться к закату.

Эмоциональная память – наш враг. Собирая по крупицам эмоции, я не могу позволить себе такую роскошь, как забыть.

Забыть все, что подарили мне Геракл и рыскающий в траве Рэндольф; мертвый Джаспер и слезы Нэда Спенсера; Эл-Три-Фута…

Но важнее всего – я не могу позволить себе забыть то, что случится через несколько часов.

Не думайте, что воспоминания будут кормить вас эмоциями до конца ваших дней. Фиксируйте их.

Перед тем, как сегодня утром Эндрю и Дора пришли к нам, перед тем, как мы прыгнули на велики и купили мороженое; как я улеглась на рюкзак и весь день наблюдала за Дорой, поднимающей в небо воздушного змея; перед тем, как наступил последний день ее жизни, я осознала, что память – мой враг.

От Геракла не осталось ничего. Спенсер и его дохлый пес растворились в блеклых воспоминаниях того летнего дня, когда папаша решил вывести нас в парк Кеннет Хан на мой двенадцатый день рождения. И даже глаза Эла, налитые кровью из-за лопнувших капилляров, проклятая память превращает в кинематографическую пустышку, будто я видела все это на экране телевизора, а не в реальной жизни. Пальцы забыли тепло его шеи; забыли, как бились под ними вены.

Эмоциональная память, не доверяйте ей самое ценное, что только есть: пережитые ощущения.

И перед тем, как сегодня утром Эндрю и Дора придут к нам, я завела этот дневник.

Мы на крыше старого ангара. Дора запускает змея. Ест сэндвич, рассказывает о своем прошлом, о жизни в России, о годах, проведенных в детдоме после смерти родителей; а потом опять возвращается к змею; она лежит рядом, я слушаю о том, как их с братом усыновила бездетная пара, мистер и миссис Гудман; и снова воздушный змей болтается над нашими головами. Иногда я ей помогаю. Иногда она спрашивает, что я пишу в дневнике («дневник – это личное, Дора»), иногда, когда устает, садится на край крыши и что-то щебечет не умолкая. Я почти не слушаю ее. Весь день, что мы провели здесь, я вела этот дневник.

Я воскрешаю свои эмоции и записываю их. С самого начала. С того дня, как нашла Геракла, толкающего своими массивными лапками смятую банку из-под газировки.

У меня начинает ныть запястье.

Не страшно. Я уже заканчиваю. Теперь пора показать Доре, где ей нужно встать.

Для чего?

Это сюрприз.

Появляется картинка.

Экстерьер: Крыша дома Гудмана. Ночь.

Гудманстоит на карнизе. Он собирается прыгать. Его лицо выглядит умиротворенно. На губах блаженная улыбка.

Детектив Адамс держит его на прицеле.

Гудман:

«Я не собираюсь в тюрьму, детектив».

Адамс:

«А я не собираюсь тебя отговаривать. Я хочу, чтобы ты, сволочь, сдох.

Так что прыгай, иначе я все равно вышибу тебе мозги.

Только ответь на один вопрос. За что? За что, тварь, ты убил всех этих девочек?

Мамочка плохо относилась к тебе в детстве, в этом все дело?»

Гудман:

«Ты думаешь, я сделал это, потому что я псих?

Не разочаровывай меня, детектив. Причина не в моем детстве, оно было прекрасным.

Я хотел написать настоящий шедевр. И я написал. Без обмана. Без фальши.

Ты любишь кино, детектив? В моем фильме реплики – не пустышки; эмоции героев – подлинны. Такое невозможно создать, не испытав все самому; не увидев собственными глазами».

Гудманразводит руки в стороны.

Гудман:

«Я подарил миру самый реалистичный психологический триллер, какой когда-либо был создан. Я вывел кино на новый уровень. Поставил в один ряд с шедеврами литературы. Отныне кино – больше чем примитивный аттракцион, в котором игра актеров была неубедительна, потому что сценарии писались теми, кто только лишь предполагал, но не знал достоверно».

Адамс (он в шоке от услышанного):

«Прыгай, сволочь! Прыгай!»

Гудман(улыбнувшись еще шире):

«Вы любите кино, детектив? Ждите премьеру».

С этими словами он прыгает с крыши.

Съемка – слоумо. Отдаляющуюся фигурку Гудманапоглощает темнота.

Смена сцены.

Самолет зашел на посадку в международный аэропорт Лос-Анджелеса.

Андрей, припав к иллюминатору, с волнением и любопытством смотрел на город. Даша мирно спала, положив голову ему на колени. Миссис Гудман, их новая мама, нежно поглаживала девочке волосы. Мистер Гудман сидел через проход. Они негромко что-то говорили друг другу, но Андрей не понимал. Он не знал английского. Гудманы не знали русского. И было что-то трогательное в их общих попытках объясняться друг с другом. Миссис Гудман, мама Глэдис, как в скором времени он с сестрой будут ее называть, показывала фотографии дома. Теперь и их дома. Мистер Гудман (папа Дилан) руками изображал размер кровати в спальне Андрея; Андрей на это улыбался.