Крис Уитакер - Мы начинаем в конце

— Ты очень много взваливаешь себе на плечи. Было время, я тебя насквозь видела.

— Хорошо бы стать прежним. Я… короче, все изменилось. Продолжает меняется, причем каждый день — я это чувствую. Взять хотя бы Толлер. Мимо ведь езжу. В голове не укладывается, когда они столько домов понастроить успели…

— Надо же людям где-то жить.

— Да ведь это у них виллы для отдыха, а не основное жилье. Город по всему побережью расползся, неизвестно докуда дотянется.

— А ты перемены не любишь, верно? Я же видела обстановку у тебя дома и в кабинете. За прошлое цепляешься изо всех сил.

— Потому что в прошлом все было гораздо лучше. Или ты забыла наше детство? Мне тогда казалось, что вся жизнь наперед расписана, и меня этот сценарий устраивал. Я себя видел полицейским в родном городе. С женой и детьми. И чтобы членство в Малой бейсбольной лиге. И вылазки на природу с палатками.

— А еще чтобы Винсент Кинг жил на соседней улице, чтобы ваши жены были закадычными подружками, чтобы вы отпуск все вместе проводили. Барбекю на пляже — один мясо жарит, другой детей в воде отслеживает…

— Вот именно. Тридцать лет прошло, а я до сих пор эту картинку вижу, даром что она только в моих мечтах существовала. И такая она, знаешь, объемная, живая… Только изменить ничего нельзя.

— Опиши мне Винсента, каким ты его помнишь.

— Во-первых, безотказный. Не было такого, чтобы я попросил, а Винсент сказал «нет». Слепая преданность. Братская. С девчонками он крутил, это правда, но они для него ничего не значили. Другое дело — Стар. Спуску Винсент никому не давал, хотя, кажется, сам ни одной драки не затеял. Случалось, неделями был тише воды ниже травы — это если отец за его воспитание брался. А еще это его чувство юмора. Короче, он был для меня всем. Братом моим был. Да и остается таковым.

Мартины глаза сделались непроницаемыми. Вот о чем она думает? Верит или нет? Дверной проем, подсвеченный солнцем, пропускал птичье щебетанье.

— Я был уверен, что мы с тобой поженимся, Марта; тебе ведь это известно?

— Мне это известно.

— Ты всегда в моих мыслях. Я думаю о тебе, когда просыпаюсь. И когда ложусь спать.

— Мастурбация — грех.

— Не говори «мастурбация» в церкви.

— Тебя ко мне тянет, потому что я — благополучная. Я будто твой двойник в зеркале. Не меняюсь с годами, никаких от меня сюрпризов. Я и в детстве была бесхитростной и надежной, ровно до того момента, когда нарушилась наша идиллия.

— Неправда.

— Правда. Только ты зря себя стесняешься, Уок. Мы людям помогаем — ты и я. Это лучший способ жизнь прожить.

— Иными словами, ты пойдешь на судебное заседание.

Марта не ответила.

— Как думаешь, в другой жизни мы будем вместе?

— Теперешняя жизнь еще не закончилась, инспектор.

И теплой своей ладонью Марта умерила дрожь руки Уока.

Питер и Люси заехали за ними прямо к Прайсам.

Шелли, уткнувшись в бумаги, сидела на заднем сиденье их внедорожника.

Питер и Робин болтали без умолку. Обсуждали Джета: он, оказывается, трусоват — птиц боится; потом Питер рассказал об одном своем пациенте — у бедняги целый год не проходила жестокая икота.

— А вы его напугать не пробовали? — спросил Робин.

— Моему Питу и пробовать не надо. У него такое лицо — кто хочешь испугается, — встряла Люси, подмигнув Дачесс в зеркало заднего вида.

Дачесс улыбнулась. Следовало рассмеяться, но это было выше ее сил. Нынче за завтраком Мэри-Лу сказала, что удочерение ей не светит. Зачем симпатяге-доктору и его милой женушке такая, как Дачесс — в голове тараканы, в табеле трояки, любимая игрушка — пистолет? Дачесс молча жевала кукурузные хлопья с молоком; слова не вымолвила, даже когда Мэри-Лу прошествовала к стене и выдернула из розетки телевизионный шнур — дескать, я под телик поела, а вы двое и так хороши будете.

Внедорожник съехал на обочину, но двигатель Питер не заглушил. Они с Люси долго водили пальцами по карте, наконец обернулись к Дачесс и Робину.

— Мы выбрали Солнечную дорогу. Готовы, ребятки?

— Готовы! — живо ответил Робин.

Питер взглянул на Дачесс и улыбнулся.

Робин стиснул ей ладонь, и Дачесс отозвалась:

— Готовы.

Солнечная дорога оказалась горным серпантином длиной в пятьдесят миль. Заявленный солнечный свет ждал с восточной стороны, на выезде из туннеля — две скалы расступились, словно были раздернуты полотнища занавеса, и там, в ослепительном проеме, готовилось грандиозное представление.

Автомобиль пополз практически по отвесной скале. Впереди, если не считать нескольких футов шоссе, был только небесный простор — но дорога неизменно выныривала из-под колес, отсрочивала неминуемое падение. Дачесс зажмурилась перед этим восторгом близкой пропасти.