Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

Я посмотрел на Симона. Повар, полноватый, с мягким голосом, добрыми глазами и заразительным смехом. Да, мы и смеялись тоже. К Симону и его родным тоже наведались бандиты с мертвой Юстицией на шлемах. Они стреляли гранатами из базуки, и за несколько секунд дом охватил пожар. Жена и сын с ожогами по-прежнему лежали в больнице, и никто не знал, выживут ли они.

— Что скажешь, Симон? — спросил я. — Лучше было бы, если б Толстяк ее убил?

Симон долго смотрел на меня.

— Не знаю, — наконец ответил он.

— Поможешь Чангу отвезти Рубена в больницу?

Симон кивнул.

В гостиную вошли Даунинг с Ларсеном.

— Нашли кого-нибудь? — спросил Толстяк.

Они не ответили. А на меня старались не смотреть. Остатки надежды во мне умерли.

Эми лежала в подвале, на грязном матрасе. Они заперли ее в прачечной, которая, похоже, не использовалась. Не для того, чтобы Эми не убежала, а чтобы спрятать тело. Я уставился на нее. Сердце мое остановилось. Мозг лишь регистрировал происходящее. Если она не умерла от чего-то еще раньше, то причина смерти очевидна: лоб был раскроен.

Я вышел в коридор, где ждали Ларсен и Даунинг.

— Давайте допросим их. — Я кивнул наверх, где в гостиной сидели связанные бандиты.

— Ты не хочешь сначала… — начал Ларсен.

— Нет, — покачал я головой, — давайте приступим.

Ответ на вопрос, кто виноват, мы получили быстро — воспользовались старым, но эффективным методом, за который я в бытность мою адвокатом критиковал полицейских.

Мы развели бандитов по комнатам и оставили их на какое-то время там, после чего стали парами заходить к ним, делая вид, будто уже поговорили с остальными. Говорил я, и первые мои слова были одинаковыми:

— Не скажу, кто именно, но один из ваших только что сообщил, что мою дочь Эми убил ты. Кто тебя заложил, сам догадаешься. Я же с удовольствием пристрелю тебя через пять минут, если ты не убедишь меня в том, что на самом деле убийца не ты.

Такой неприкрытый блеф кто-нибудь из них наверняка разоблачил бы. Однако полной уверенности ни у кого из них не было. По крайней мере, уверенности в том, что остальные десять тоже раскусят вранье. Поэтому вот и задачка: почему я должен молчать и надеяться, что это блеф, если кто-нибудь другой наверняка расколется?

После четырех допросов двое сказали, что это Брэд. После шести мы точно знали, что он сделал это в спальне клюшкой для гольфа. Я пошел к Брэду, сидевшему в одном из двух кабинетов, и выложил все, что мы узнали.

Он откинулся на спинку кресла, прямо на связанные за спиной руки, и зевнул.

— Ну валяй, пристрели меня тогда.

Я сглотнул, выжидая. Я ждал. И дождался слез. Не моих, а его. Они капали на письменный стол из серого состаренного тикового дерева и впитывались в древесину.

— Я не хотел, мистер Адамс, — всхлипывал он, — я любил Эми. Всегда любил. Но она… — он судорожно вздохнул, — она меня презирала. Считала, что я для нее недостаточно хорош, — он хохотнул, — я, наследник самого богатого человека в городе. Каково, а?

Я не ответил. Он поднял взгляд и посмотрел на меня:

— Она сказала, что ненавидит меня, мистер Адамс. И знаете что — тут я с ней солидарен. Я тоже себя ненавижу.

— Можно считать это признанием, Брэд?

Он посмотрел на меня. Кивнул. Я взглянул на Ларсена, и тот тоже коротко кивнул, подтверждая, что мы с ним слышали одно и то же. Мы поднялись и вернулись к ожидающему нас Даунингу.

— Сознался, — сказал я.

— И что будешь делать? — спросил Ларсен, тоже выходя в коридор.

Я перевел дыхание.

— Посажу его в тюрьму.

— В тюрьму? — усмехнулся Даунинг. — Да его вздернуть надо!

— Ты хорошо подумал, Уилл? — спросил Ларсен. — Ты же понимаешь, что, если сдашь его полицейским, его на следующий день выпустят.

— Нет, он отправится в свою собственную тюрьму.

— В смысле?

— В тюрьму, где он запер Эми. Предварительное заключение, пока я не подготовлю дело и не передам в суд.

— Ты хочешь… чтобы сын Колина Лоува предстал перед судьей и присяжными?

— Разумеется. Перед законом все равны. На этом основана наша нация.

— А вот тут, Адамс, боюсь, ты ошибаешься, — сказал Даунинг.

— Правда?

— Наша нация основана на праве сильнейшего. Тогда дела обстояли так же, как сейчас. А все остальное — представление для галерки.

— Ну что ж, — проговорил я, — может, получится быть сильнейшим и справедливым одновременно.

Меня прервал крик. Кричали за домом.

Мы бросились туда, но опоздали.

— Черномазый признался, — сказал Толстяк.