Мариэтт Линдстин - Воскрешение секты

Факт, который упустили из виду все великие мыслители.

Тонкая грань между жизнью и смертью.

Именно на этой грани расположены истинная сила и власть.

Иисус и его бараньи головы проповедуют любовь и понимание.

Буддисты пытаются уничтожить всякую страсть.

Экзистенциалисты: смерть окончательна, пламя нельзя зажечь вновь.

Религиозные чудаки: воскрешение! реинкарнация!

Жизнь ИЛИ смерть.

Черное ИЛИ белое.

Все человечество ищет вслепую.

Только я могу различить эту линию.

Границу между этими двумя сторонами.

ТАМ находится вся сила, которую ты когда-либо можешь обрести.

Между этими двумя.

Там, и более нигде.

София подняла на него глаза, изо всех сил пытаясь овладеть мышцами лица и выглядеть серьезной. Освальд смотрел на нее с надеждой на лице, она же отчаянно пыталась сформулировать что-нибудь уместное и в первую очередь глубокое. Что-нибудь такое, что позволило бы ей выиграть время. Найти возможность сбежать. И в прошлом она справлялась с его вопросами на засыпку и небольшими проверками. Важно было сказать что-то такое, до чего он сам не додумался.

— Границы нет. Ее нельзя увидеть, только почувствовать. В этом вся суть, — выдавила она из себя наконец.

Его взгляд стал задумчив, словно устремлен внутрь себя. Затем он медленно закивал, провел рукой по однодневной щетине. Потом возникла улыбка — та, которая читалась в глазах, но не достигала губ.

— Точно, София! Именно так. Ты врубилась. Поняла, черт меня подери… Неплохо. Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему находишься здесь, а не среди всех этих посредственностей. Отличная работа!

Освальд быстро поднялся, похлопал ее по щеке.

— Сейчас мне надо пойти принять душ. Прочти хронику, потом обсудим. А потом можешь прочесть мои заметки. Оставляю их здесь.

Он взял пачку листов и положил на столик у двери. Задержался на мгновение. Сделал знак победы обеими руками и вышел из комнаты.

София уронила голову на руки и испустила долгий выдох. Внезапно она начала смеяться, резко и истерично. Почувствовала, как разом отпустило напряжение. Не в силах оторваться от его абсурдной писанины, начала хохотать, согнувшись пополам; на глазах выступили слезы. Смех не принес облегчения, но она должна была исторгнуть его из себя. Наконец ей удалось взять себя в руки, сосредоточиться. София снова взяла в руки хронику и продолжила чтение.

Это было задумано как семейная хроника — а получилась исповедь… Кому, зачем она нужна? Теперь, когда уже поздно…

Но были и другие времена. Когда родился Хенрик, во мне росло убеждение, что все будет хорошо. Он был образцовым младенцем. Здоровый и довольный, родился с весом почти четыре килограмма, с самого начала прекрасно спал по ночам и плакал только тогда, когда хотел есть или спать.

Казалось, мне безумно повезло, и я почти забыла свои дурные предчувствия по поводу отцовства. Я столь твердо решила держаться за это хорошее, произошедшее в моей жизни, что смотрела сквозь пальцы на другие вещи. В усадьбе появились новые служанки. С чердака то и дело доносились звуки, от которых трудно было отрешиться. Но я внушала себе, что им все же лучше так, чем жить в бедности.

Однако потом произошло одно событие, запустившее эффект домино и приведшее к очередной трагедии в усадьбе. Дядюшка решил, что Хенрик должен научиться играть на фортепиано. У нас имелся большой рояль, и, несмотря на юный возраст Хенрика, дядюшка вбил себе в голову, что у него талант. Так получилось, что он пригласил учителя фортепиано, Вильяма Лиля, красивого мужчину с волосами куда более длинными, чем считалось приличным в то время.

С того дня, как Вильям переступил порог Виндсэтры, Густафа как подменили. Как я не догадалась! Эти долгие взгляды между ним и Вильямом, эти легкие и как бы случайные соприкосновения… И с каким энтузиазмом Густаф вдруг воспринял игру Хенрика на пианино, хотя малыш просто сидел и бухал по клавишам…

Однажды в январе на остров навалилась метель. Вильяму пришлось остаться ночевать в усадьбе. Я проснулась, услышав крики, и обнаружила, что осталась одна в постели. В детской проснулся и захныкал Хенрик. Взяв его на руки, я пошла на шум. Услышала, что дядюшка громко ругается. Открыла дверь в спальню. При виде того зрелища, которое мне там открылось, я чуть не уронила Хенрика.

Густаф лежал голый на полу, из носа у него текла кровь. Над ним со стиснутыми кулаками стоял дядя. В кровати лежал перепуганный Вильям, натянув до подбородка одеяло. Когда дядя обернулся ко мне, глаза его почернели от гнева.