Агата Горай - Память без срока давности

Трава, камни, земля – все безжалостно впивается в мою нежную кожу. По ощущениям я стою коленями на битом стекле, а не на земле. Жуткая боль, приносимая каждой песчинкой, навсегда въелась в душу. Сколько часов кряду я так простояла, не знаю, но за это время я еще два раза обмочилась и ни на секунду не прекратила плакать. Подохнуть от солнечного удара, обезвоживания или нечеловеческой боли мне не давали фантазии о том, как бабушке откусывает голову злой дракон, или как ее в лепешку расплющивает здоровенный камень, упавший с неба, или как ее разрывает стая волков, или как она падает в кишащую скорпионами яму, попадает в медвежий капкан, подрывается на мине. Десятки вариаций на тему бабулиной кончины придают сил достойно отбыть наказание.

Ужасно хочется есть, пить и спать. Слезы и сопли, оказавшиеся у меня во рту, немного спасают, но они такие невкусные.

Бабушка сжалилась надо мной, когда солнце наполовину спряталось за высокими деревьями позади ее дома, а я больше не ревела и находилась на грани голодного обморока.

– Господи, да ты еще и зассанка! – Жестом бабушка велит мне подниматься и идти за ней. – Надо же, у твоей матери появился лишний повод наброситься на меня, обвиняя во всех смертных грехах. Она ведь не поймет, что я заслуженно тебя наказала, а в том, что у тебя недержание, нет моей вины.

Ни до, ни после этого дня мне не доводилось больше так отчаянно ждать появления мамы.

Во избежание ненужных разборок с собственной дочерью бабуля одевает меня в болотного цвета ситцевый платок, обвив два его конца вокруг моей шеи. Пострадавшие от страшных репрессий вельветовые шорты, а заодно и футболку она прячет в корзине для грязного белья.

Не из чувства сострадания или жалости, скорее рефлекторно, бабушка пытается накормить меня супом, подсовывает ароматную плюшку и молоко, но кроме воды, из ее рук я не приняла ничего. Обида и ненависть сильнее чувства голода, тем более я понимаю, что совсем скоро меня вернут в руки мамы.

Будто маленький надутый сыч, я молча сижу на ступеньках, ведущих в дом. Опустив голову вниз, выковыриваю из-под ногтей черную грязь, когда на территории проклятого двора появляются родители.

– Ну что, мам, Лиза не доставила тебе много хлопот? – гладя меня по голове, вежливо интересуется мама, на что я никак не реагирую, а бабушка спешит вежливо оскалиться.

– Нет, что ты. Мы провели время с пользой. Были, конечно, воспитательные моменты, не без этого, но всякое ученье свет. – Звучит без особых эмоций. – Хотя, думаю, у Лизы на этот счет могут быть собственные истории.

Не издавая ни звука, я жмусь к маме, цепко обхватывая одну из ее ног руками. В сравнении с моей хваткой медвежий капкан ничто.

Сухо распрощавшись с бабушкой Ниной, мы не спеша движемся к курящему в стороне папе.

О том, как прошел день у бабушки, родителям я не обмолвилась ни словом. Израненные колени объяснила просто – поиск приключений на задницу не обходится без боевых ранений, чего было достаточно.

С того самого дня я люто ненавидела свою стальную бабку и всякий раз, как родители порывались снова воспользоваться ее услугами няни, устраивала страшные истерики. Мама до сих пор не в курсе, по какой причине ее ангельское дитя при упоминании о выходных у бабули падало животом на пол и, рыдая взахлеб, колотило кулачками по полу. Не знаю, прибегала ли к подобным методам воспитания бабуля, когда растила мою мать, но то, что мама сбежала от ее опеки в брачную жизнь, точно не от хорошей жизни – факт. Загадкой остается следующее – как у настолько бессердечной женщины могла вырасти чрезмерно сердечная дочь?

Двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девяносто четвертого года бабушка Нина скончалась от обширного инфаркта, сама того не желая сделав мне к седьмому дню рождения бесценный подарок. Как же я была счастлива от того, что плясать пришлось не на собственных именинах, а на похоронах женщины, в которой ненависти было побольше всего прочего. Патологоанатом после вскрытия заявил моей маме: «Ваша мать была полностью здоровой женщиной, но ее сердце изношено так, будто оно поддерживало жизнь не одного, а десяти курильщиков-алкоголиков. Странно все это». А я не находила в этом ничего странного, как и мама, – обида, ненависть, злость копились слишком долго в закромах бабулиного органа. В этом мнении мы с мамой схожи, вот только она не умела и не хотела забывать старые обиды, разочарования и предательство, а я не могла забыть.