Стюарт Тёртон - Семь смертей Эвелины Хардкасл

На стуле валяются передник и чепец Мадлен.

Вздрагиваю, как от удара, прихожу в себя, вспоминаю лицо Анны, ее голос, ее прикосновение, грозящую нам опасность.

Воспоминание позволяет мне подавить личность Голда.

Я был так переполнен его надеждами и страхами, терзаниями и страстями, что Айден Слоун казался зыбким сном.

Я забыл, что все это – не я.

Сползаю с тюфяка, задеваю груду флаконов из-под лауданума. Они разбегаются по полу, как стайка мышей. Отпихиваю их ногой, подхожу к очагу, где в углях дрожит одинокий лепесток пламени, подбрасываю в огонь растопку, кладу пару поленьев. На полке над очагом стоят полуготовые шахматные фигуры ручной работы. Некоторые покрашены, точнее, заляпаны краской. Рядом лежит нож, которым Голд их вырезает. Две из этих фигур окажутся в кармане Анны, а нож – тот самый, которым Голд искалечит себе руки.

Судьба опять подает мне знак.

Мадлен торопливо собирает разбросанную по полу одежду – свидетельство недавней бурной страсти. Впрочем, сейчас камеристкой движет только стыд. Она одевается, стоя спиной ко мне и глядя в стену. Голд пожирает ее сладострастным взглядом, восхищается бледной кожей, прядями темных волос.

– У вас есть зеркало? – спрашивает она с едва заметным французским акцентом.

– Нет, – отвечаю я, нежась в тепле очага.

– Я ужасно выгляжу, – рассеянно говорит она.

Джентльмен возразил бы из уважения, но Голд – не джентльмен, а Мадлен Обэр – не Грейс Дэвис. Я впервые вижу камеристку без пудры и румян. У нее болезненный вид, худое землистое лицо покрыто оспинами, веки воспаленные, припухшие от усталости.

Она обходит меня, стараясь держаться подальше, и открывает дверь. В комнату врывается холодный воздух. Светает, до утра еще далеко, по земле стелется туман. Блэкхит обрамлен деревьями, все еще облачен в ночь. Судя по всему, хижина стоит где-то у фамильного кладбища.

Кутаясь в шаль, Мадлен спешит к особняку. Если бы все происходило по установленному распорядку, это я брел бы в предрассветных сумерках, утратив рассудок под пытками лакея. Я располосовал бы себе руки ножом, а потом пришел бы к Дэнсу, бормоча невнятные предупреждения. Однако, узнав о предательстве Даниеля и одержав над ним победу на кладбище, я изменил ход событий.

Теперь надо обеспечить счастливую развязку.

Закрываю за Мадлен дверь, зажигаю керосиновую лампу, обдумываю свои дальнейшие действия. По углам прячется мрак. В голове бьется мысль, последнее полуоформившееся чудовище еще не извлечено из темноты на свет. Подумать только: когда я был Беллом, то сокрушался об отсутствии воспоминаний! А теперь их слишком много. Воспоминания распирают ум, как битком набитый сундук, но для Голда все окружающее обретает смысл только на холсте, поэтому ответы надо искать на картинах. Раштон и Рейвенкорт научили меня ценить способности тех, в кого я воплощаюсь, а не сокрушаться об их недостатках.

Беру лампу и направляюсь в мастерскую на задах хижины, ищу краску. Вдоль стен расставлены картины – одни холсты недописаны, другие распороты в лоскуты. Повсюду валяются бутылки, винные лужицы заливают пол и смятые или разорванные карандашные эскизы. На стене потеки скипидара, который Голд в ярости выплеснул на какой-то пейзаж.

Посреди мастерской, будто поленница, приготовленная для костра, высится груда старых фамильных портретов, выдранных из ветхих, источенных жучком рам. Скипидар разъел изображения, лишь там и сям виднеются бледные черты. Эвелина говорила, что Голда пригласили отреставрировать полотна в Блэкхите. Судя по всему, старинные шедевры ему не понравились.

Пока я разглядываю портреты, у меня зарождается мысль.

Нахожу на полке кусок угля, возвращаюсь в хижину, опускаю лампу на пол. Чистого холста нет, поэтому все свои замыслы я переношу на стену, в трепещущий круг света, отбрасываемый лампой. Идеи выплескиваются с такой скоростью, что уголек стирается за несколько минут, и мне приходится возвращаться в темноту за новым.

От листвы имен, записанных под самым потолком, к полу опускается разветвленный куст сегодняшних событий; его корни уходят на девятнадцатилетнюю глубину, оплетают утонувшего мальчика на дне озера. Нечаянно задеваю недавний порез на руке, окрашиваю куст алым. Отрываю рукав сорочки, перевязываю рану, продолжаю работать. На горизонте загорается полоска рассвета. Отступаю от стены, роняю уголек, он разбивается на голых досках пола. Я без сил сижу перед стеной, сжимаю дрожащую руку.