Тара Бертон - Украденное лицо

– Все время?

Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. Обмахивается павлиньими перьями. Делает музыку погромче.

– Давай-ка переселяйся в комнату Корди, – предлагает она. – Та все равно останется в Париже все лето.

Это глупость. И Луиза это знает.

Но такая же глупость – отказываться от бесплатной комнаты на углу Семьдесят восьмой улицы и Лексингтон-авеню.

Неделю спустя Лавиния нанимает фургон для переезда. Она появляется в квартире на Сансет-парк в брюках палаццо и с убранными под шарф волосами, словно она путешественница из 1930-х годов, отправляющаяся на поиски приключений в страну драконов, хотя они всего лишь в Южном Бруклине (даже не в собственно Южном Бруклине вроде Грейвсенда или Бенсонхерста, а просто в Сансет-парке). Она так смущенно смотрит на винные погребки, на белые пластиковые стулья и на какого-то писающего в вестибюле грека.

– Просто обожаю, – говорит Лавиния. Она тушит сигарету о стену вестибюля. – Тебе нужно о нем написать. О безумном греке, а может, он пророк. Бьюсь об заклад, что «Скрипач» упадет от радости.

Луизе хочется больше никогда не думать об этом сумасшедшем греке.

Они садятся в фургон, который Лавиния, очевидно, сможет повести («Как-то летом я Ньюпорте научилась водить машину. Почтовый ящик снесла»), где лежит одна-единственная коробка с бесполезной дрянью, которую Луиза все равно планировала выбросить.

Вон он, на углу.

У него синяк под глазом. И разбитая губа.

Он замечает ее. Поднимает глаза.

– Что такое?

– Ничего, – отвечает Луиза. – Рули дальше.

– У тебя видок, словно ты узрела…

– Поехали!

Лицо Лавинии медленно расплывается в какой-то странной улыбке.

– Это не…

– Прошу тебя, Лавиния.

Ей просто хочется ехать. Ей просто хочется больше никогда не видеть эту улицу, эту квартиру и все эти забегаловки с их сигаретным дымом, висячими цветниками из роз и однообразными рядами упаковок просроченных готовых блюд для микроволновок.

Лавиния останавливает фургон.

Водит она просто ужасно, и Луизу бросает вперед с такой силой, что желчь взлетает к самому горлу.

– Да как он смеет? – возмущается Лавиния. – Как он, блин, смеет?

– Я просто хочу…

Лавиния уже вылезает из фургона.

– Эй!

И бросает ему прямо в лицо:

– Эй! Ты!

– Что вам…

– Ты… ты… катастрофа ты ходячая!

Луиза задыхается.

Она сидит, притянутая ремнем к пассажирскому креслу, и знает, что ей надо бы встать, что-то сделать, что-то сказать, все это прекратить, но у нее так колотится сердце, что она не может это прекратить. А Лавиния выглядит так смешно в своих кремовых брюках палаццо, которые уже посерели (Господи, на улице лишь апрель), с опоясанным шарфом головой, кричащая на мужчину с синяком под глазом и разбитой верхней губой.

Вот что смешно: у него такой растерянный вид.

Луизе его почти жаль.

– Дамочка, я не знаю, что вам…

– Тебя нужно… расчленить и четвертовать. Тебя повесить надо!

Он испуганно смотрит на Лавинию.

Конечно же, Лавиния все это не всерьез. Лавиния не живет в реальном мире, в мире, где белая женщина говорит белому мужчине, что его надо повесить, и это означает вовсе не то, что означает в мире Лавинии, где мужчины все еще дуэлируют на мушкетах или на шпагах и раскланиваются друг с другом по утрам – и Луиза это знает. Лавинии даже в голову не приходит – даже сейчас, когда она глядит на его так, словно ударила его, – что она наделала, а Луиза только и думать может, что блин, блин , а потом выскакивает из фургона. Потом так сильно хватает Лавинию за руку, что та вскрикивает, а она кричит: «Поехали!» и едва не швыряет ее на пассажирское место. Выхватывает ключи и топит педаль газа в пол, поскольку, видит бог, водитель из Лавинии никакой, визжат шины, и они долетают до самого Парк-Слоупа, прежде чем кто-то что-то говорит.

– Черт подери, что это было?

Лавиния потирает руку там, где Луиза ее схватила.

– Не надо было тебе этого делать, – говорит Луиза.

Она следит за дорогой.

– Чего не делать? Тебя не защищать?

– Говорить, что ты сказала.

– А что я сказала? Он же… он же тебя оскорбил!

– Нельзя… – Только теперь сердце у Луизы успокаивается. – Нельзя… блин… что-то говорить , не подумав.

Она не знает, почему защищает его. За все эти годы парень не сделал ничего, кроме как ходил за ней до дома. Ничего не делал, кроме как ее обзывал и говорил, что трахнет ее, или не трахнет, если от этого зависит его жизнь. Луиза поставила ему синяк под глазом.