Евгений Башкарев - Дедушка, не спи!

Свет вспыхнул. Не столь ярко, как мне хотелось, но теперь я видел перед собой дверной проем, занавески, до смерти перепуганного Рамилку и Владика, укрывшегося за его спиной. И самое главное — я увидел кровать и покойника, спящего на ней вечным сном. Тело так и не двинулось. Лицо покрывали те же черные пятна, рот открыт, скулы торчат, как две лопаты. Тонкие пальцы указывали на дверь.

— Уходим! Уходим!

Вот и все, что смог сказать охваченный ужасом смельчак. Рамилка уже не думал ни о часах, ни о чем-либо ценном, что вряд ли имелось в этом доме. Он бросился к выходу, на ощупь проскочил сквозь прихожую и врезался во входную дверь. Звук, похожий на перелом массивной доски, сотряс переднюю комнату. Перед тем, как фонарик погас, я увидел, что Рамилка завалился на бок, держась за правую часть головы. Дверь оставалась закрытой. Я кинулся к нему, пытаясь удержать на ногах. И вдруг, едва мы очутились в полной темноте, из комнаты донесся грубый скрип. Я почувствовал, как Владик вцепился в меня, будто хотел утащить назад. Скрип повторился, на этот раз несколько короче. Рамилка застонал, и мне не оставалось ничего другого, как подхватить его под руки и вынести из этого страшного дома. В суматохе я опять выронил фонарик. Ударившись об пол, он вспыхнул таким ярким светом, каким никогда прежде не горел. Луч прокатился по прихожей и на мгновение попал в дверной проем передней комнаты. Я увидел, что топка, засов которой я сам опустил в петлю, открылась и дверца покачивается, словно на ветру. Куча пепла под ней увеличилась. Наверху лежал большой черный уголь, а тяга из топки раздувала в нем остатки жара. От угля исходил дым, и его струйки колечками поднимались вверх.

Рамилка пришел в себя, как только входная дверь оказалась открытой. Вдохнув свежий воздух, он вывалился из дома и, прихрамывая, бросился к калитке. Теперь никого не волновал вопрос, заметит ли нас кто-нибудь или нет. Мы были напуганы до предела. Перемахнув через забор, мы побежали в разные стороны — каждый к своему двору.

Когда мама не отпускала меня гулять, я садился к окну и наблюдал, как мимо проходят люди. Из моей комнаты улица просматривалась от угла, где располагался дом проповедника, до черного забора, где жил мастер стекольного дела дядя Толя. Отрезок довольно большой, чтобы разглядеть прохожих и увидеть в каждом из них различия и сходства. Я воспринимал это, как игру, которая занимала время и доставляла мне удовольствие. Просто смотришь на людей, читаешь на их лицах радость и печаль и ждешь следующего. Это занятие было куда интереснее, чем учить уроки, тем более что исправлять оценки я все равно не собирался. Школу я не любил. Раскрыв учебник истории и, создав видимость выполнения уроков, я просидел у окна около часа. За это время соседка дяди Толи, молодая девушка Надя, успела куда-то сходить и вернуться с пакетом в руках. Рамилкин папа дважды выезжал на своем «Москвиче». Ворота закрывала мама, и я подумал, что Рамилка сейчас точно так же сидит у окна и смотрит на улицу.

Весь день лил дождь. Дорога погрязла в мелких лужах, и мне было скучно от того, что рядом нет друзей. Особенно Рамилки с его сумасшедшими идеями и твердыми намерениями совершить очередное чудо. Кроме того, делать уроки мне не давали еще две вещи. Первая из них: проповедник умер, его тело лежит на кровати в пустом доме. Кто обнаружит тело, если у деда не было даже близких друзей? Вторая — это фонарик. Он выпал у меня из рук, и по сей час находился в доме. Если фонарик найдут, кому-то в голову может прийти мысль, что он принадлежал не хозяину двора. К тому же, мы немного натоптали и насорили, и если в темноте своих следов мы не заметили, то тех людей, что рано или поздно обнаружат мертвое тело, это наведет на мысль прояснить картину в полном объеме. Следы, битые ампулы, куча пепла под открытой топкой… и, наконец, фонарик, брошенный явно не случайно.

Дважды я поднимался со стула, чтобы подойти к маме и все ей рассказать, и дважды меня останавливала мысль, что у Рамилки есть идея, как поступить правильнее. Рамилка был уверенней. Нередко у него появлялись хорошие идеи. Перетерпев воскресенье, я надеялся поговорить с ним по дороге в школу. С тем я садился за учебник истории и смотрел на страницы, где, как обычно, была полная тоска.

В понедельник мы встретились.

Рамилка, омраченный тем, что вместо пяти уроков придется сидеть шесть, а к четырем часам идти на факультатив по алгебре, был скуп на разговоры. Но мне было не до его проблем, и перенимать осунувшееся настроение я не хотел. Когда я поднял тему о субботнем происшествии, Рамилка пробурчал: