Стеф Хувер - Клетка [litres]

– Умри, – шепнула я.

– Нет. – Он помотал головой. – Мне суждено прожить долгую-долгую жизнь.

И эта фраза прозвучала словно пощечина.

Я попыталась вырвать свою руку из тисков Шона, но, чувствуя мое сопротивление, он только сжимал ее крепче.

– Ты ведь любила своего маленького братика? Своего Патрика? Разве ты не хочешь такого же? Маленького, невинного ангелочка?

– О чем ты говоришь?

– Я могу помочь, и он у тебя родится.

Боже! Меня и сейчас трясет от этих слов! От этого предложения! От этого змеиного, бесовского искушения. Нормальный человек не стал бы говорить такое! Но все считали Шона вполне нормальным. А меня – нет. Ухмылялись, что у малышки Элейн чрезмерно развитое воображение!

Волна рыданий захлестнула меня. Я ревела, лежа в своей постели, прокручивая в голове те события двадцатилетней давности снова и снова. В тот момент я просто не могла рыдать, мне было страшно: Шон сидел рядом, вцепившись в мою руку, прикасаясь своим плечом к моему, обдавая смрадом и тленом развращенности и тайных желаний. Помню, как я буквально рванула к матери, когда она вышла к нам. Но мать лишь скользнула по мне безучастным взглядом, кивнула и прошла мимо. Одна потерянная дочь для нее ничего не могла значить по сравнению с потерей сына.

Я скомкала в ладонях простыни. И приняла твердое решение избавить дом от малейших воспоминаний о прошлом! Перестать слышать голос, навязчивый и досаждающий мне много лет. Голос, не имеющий ничего общего с моими желаниями.

Весь день я потратила на то, что сдирала в комнате Патрика обои, сжигала старые игрушки и шторы. Должно быть, дым привлек внимание. Пару раз я замечала любопытные рожи, заглядывающие в сад. Но вопросов никто не задавал. А я была им благодарна за это молчание.

Вечер застал меня в самый разгар работы. Просто упал, как театральный занавес, и все. У меня от усталости дрожали руки и ноги, как некогда дрожали от страха в присутствии Шона. Но теперь я его не боялась. Этот гаденыш заслужил все, что проживает сейчас.

«Проживает… Сейчас…» – нечаянная мысль пронзила меня, будто стрела. Я не заходила к нему с того момента, как повернула ключ в замке его камеры. Тогда он лежал на полу с разбитой головой и не шевелился…

Обычно я заглядывала к Шону и вечером – приносила ему ужин. Но мне показалось справедливым наказать его за попытку побега.

Утром следующего дня я осознанно оставила его без завтрака, а днем и вечером – просто забыла о его человеческих потребностях… Если они еще были, эти потребности.

Могло ли оказаться так, что сегодня я избавлюсь от самого последнего своего напоминания о Шоне – от самого Шона?

Но я ведь не убийца… Я просто защищалась. Он первый толкнул меня! Он делал это и раньше. Раньше, чем вчера. Гораздо! Раньше! А я просто невероятно терпелива.

Уже в темноте добрела до окна в подвал. Посветила фонарем – гаденыш сидел, не лежал. Поднял на меня глаза, и они блеснули чем-то противоестественным, заставив отпрянуть на мгновение.

Грудь сдавил спазм – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце бухнуло и улетело куда-то в черную дыру.

Шон жив.

Я не знала, радует меня эта мысль или огорчает. Какой-то непередаваемый симбиоз ощущений и чувств.

Я закрепила фонарь так, чтобы он освещал подвал по максимуму, – хотела видеть, как крысеныш ползает и умоляет меня. Неважно о чем! Главное, насладиться этим, погрузиться в это с головой.

– Еще раз попробуешь сбежать… – Я запнулась, не в силах придумать и пообещать те кары, которые обрушатся на его голову в случае неповиновения. – И твоя жизнь станет кошмаром!

Он отвернулся. Сучонок отвернулся! А потом и вовсе опустил голову, чтобы свет фонаря не бил по глазам. Голодный, с разбитой башкой, но гордый…

Посмотрим, куда пропадет твоя гордость, когда я принесу тебе еду.

Мой живот тут же заурчал. Последний раз я ела утром и, пока сжигала хлам, о пище не вспоминала. Прошла в дом, зажгла свет в кухне и чуть не закричала от ужаса: из угла на меня скосил единственный глаз бурый медведь Патрика – тот самый, которого я сожгла буквально часа три назад!

Меня охватил ступор, я не могла двинуть ни рукой, ни ногой. В горле – словно ершиком прошлись. Но через минуту-другую очертания медведя размылись, и я увидела лишь небрежно брошенный на пол старый халат отца, который поначалу я было приготовила на выброс, но, немного подумав, решила отдать на благотворительность и собственноручно кинула в угол. За глаз я приняла черную глянцевую пуговицу.