Антуан д'Эстет - Flamma

— Никому… никакого… — бормотал этот человек. — Только для нас двоих это имеет значение. Он или я? — губы Маркоса скривила, как показалось Люциусу — безумная, ухмылка. — Надеюсь лишь на то, что если бы перед этим Филиппом (кем бы он ни был) встал подобный вопрос, он ответил бы на него также как собираюсь ответить и я: «Коль смерть чуждого мне человека сделает мою собственную жизнь чуточку легче…»

— Вы не совершите такой низости, — растерянно пролепетал архидьякон, разум которого на минутку возмутился происходящему. Но уже через мгновение, охваченный странным порывом, он поймал руку Маркоса (повторившего в этот момент свой безнадежный жест) чуть повыше запястья и, глядя ему прямо в глаза, жестко, властно, чуть ли не угрожающе, сказал: — Слышите?! Вы не посмеете!

Но взор Маркоса Обклэра был пуст. Ни слова, ни ледяное прикосновение пальцев Люциуса не вызвали у этого человека никакой реакции.

— «… я готов принести его в жертву», — будто не слыша священника, договорил он.

И это холодное решение, провозглашенное без тени каких-либо эмоций, болью отозвалось в сердце архидьякона.

«Неужели я только этим утром отсоветовал Филиппу убить такое вот ничтожество», — пронеслась в его голове подобная упреку мысль. — «А теперь это ничтожество погубит самого Филиппа».

Люциус опустил свой угасающий от досады взор.

«Насколько справедливее стала бы твоя смерть», — с негодованием подумал архидьякон, еще крепче сжимая руку Маркоса.

— Сегодня я уже спас тебе жизнь, — глухо проговорил он, — и тем самым возможно навредил хорошему человеку… Так вот я хочу чтоб ты знал…

С этими словами Люциус вновь вскинул голову, и такой огонь полыхнул в его глазах, что на лице Маркоса Обклэра отразилось наконец-таки вполне человеческое чувство — страх. Он отпрянул от священника, но сделал это чересчур резко: оступившись на скользких досках настила, Маркос потерял равновесие; и только рука архидьякона удерживала его теперь от падения в реку.

— … я жалею об этом, — бесстрастно закончил Люциус, медленно разжимая пальцы.

Короткий всплеск потревожил в следующий миг тишину ночи, но больше, ни единого звука за ним не последовало: от леденящего холода у Маркоса сразу перехватило дыхание (что не позволило ему воззвать о помощи), а тяжесть быстро намокшей одежды лишила его возможности бороться за свою жизнь. Он тонул. А архидьякон, стоя на причале, с ужасающим хладнокровием наблюдал его гибель.

— Сие есмь твой выбор, — прошептал он, когда Маркоса уже почти не было видно под толщей темных вод, принявшей его в свои объятия, реки. — И да приими же смерть!

***

В Собор святого Павла архидьякон вернулся около полуночи. Он поднялся в потаенную келью, зажег огарок свечи и сразу же взялся за лежавшую на столе тетрадь.

«Как оказывается милостива память и податлива совесть» — написал Люциус, перечитав записи из своего дневника. — «Не прошло и десяти дней, а я почти забыл о том, какие чувства испытал, впервые отняв у человека жизнь: боль, ужас, отчаяние… все то, чего не было сегодня… когда я сделал это вновь».

Таким вступлением он начал описание этого весьма насыщенного событиями дня. На листах жесткой бумаги, под выведенной крупными буквами датой — 22 февраля 1666 года, — архидьякон запечатлел и свои утренние беседы, и королевский прием, и, окончившуюся столь трагично, встречу с Маркосом Обклэром.

Он перенес на страницы дневника целый день своей жизни: день занимательных разговоров, день новых знакомств, день удивительных встреч и происшествий… еще один день закончившийся убийством. Вот только пересказ о нем, на сей раз завершился холодной фразой: «Я не жалею об этом».

На следующее утро Люциус проснулся от настойчивого стука в дверь своей кельи. Это причетник Павел, по просьбе заявившегося в храм бледного и чрезвычайно взволнованного Филиппа Вимера, решился в столь ранний час потревожить сон архидьякона и, как оказалось, поступил правильно: услыхав, что в приходской части Собора, нетерпеливо расхаживая между двумя колоннами и нервно покусывая губы, его ждет Филипп, Люциус поспешил спуститься к нему.

— В чем дело, друг мой? — спросил он у, метнувшегося в его сторону с явным намерением сказать что-то важное, молодого человека.

Но тот, скользнув взглядом по замершему рядом с архидьяконом причетнику, умерил свой порыв и сдержанно, но все ж заметно дрожащим голосом, произнес: