Себастьян Фитцек - Отрезанный [litres]

– Разве ты не могла остановить просмотр записи? – спросил Пауль. – Чем они угрожали тебе, если ты не станешь смотреть?

Ее ответ оказал на него такое же воздействие, как удар молотом:

– Они мне вообще не угрожали.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что и говорю. Меня никто не принуждал. Я смотрела запись добровольно.

Херцфельд озадаченно заморгал, а потом спросил:

– Но ради всего святого, малышка, зачем?

– Затем, что мне этого хотелось.

– Никто не хочет смотреть что-либо подобное, дорогая!

– Вот тут ты ошибаешься. Ведь мне все объяснили и вручили DVD, сказав, что после просмотра я все пойму. Пойму, почему они отправляют тебе записку, почему они разработали целую систему передачи подсказок.

«Какой же ты ублюдок, Мартинек!» – подумал Херцфельд.

– Дело не только в нас, папа, – продолжала между тем говорить Ханна. – Уже завтра все газеты выйдут с кричащими заголовками, и тогда все наконец поймут, что в нашем так называемом «правовом государстве» у жертв нет никаких шансов, тогда как у преступников есть все права.

Профессор закрыл на мгновение глаза. Ему было совершенно ясно, что Ханна просто повторяла фразы, внушенные ей ее похитителями. Однако он не знал, что сказать, чтобы еще больше не настроить свою дочь против себя.

– Самое главное, что ты в порядке, дорогая, – наконец произнес он.

– А мне плохо никогда и не было.

– Не понял?

– Ха! Они обращались со мной хорошо. У меня всегда было достаточно еды и воды. Они даже позаботились о спрее для моей астмы.

– Хорошо обращались? Они тебя похитили и заперли!

В этот момент Ханна закатила глаза, всем своим видом показывая, насколько тупым казался ей ее отец.

– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула она. – С моей головы не упал бы даже волос! Мне ничего не угрожало! Я боялась только сначала, когда мне предложили наговорить запись на автоответчике. Но мои страхи оказались напрасными. Этот толстяк, Швинтовский, заботился обо мне.

– А что было бы, если бы я не пришел вовремя?

– Тогда ты через два дня получил бы на электронную почту письмо со схемой, где меня найти. Я сама видела, как Швинтовский устанавливал таймер на своем мобильнике. Ха! Ты удивлен, не так ли? – С этими словами она издевательски расхохоталась ему прямо в лицо.

«Черт возьми, Мартинек! Зачем тебе понадобилось сотворить с ней такое?» – подумал Херцфельд.

Ему было хорошо известно, что душой подростка можно достаточно легко манипулировать. Даже умудренные жизненным опытом взрослые люди под давлением чрезвычайных обстоятельств становятся союзниками своих похитителей. Признаки так называемого «стокгольмского синдрома» он отлично знал, но у своей дочери их не находил.

– Ничего этого не было бы… – донесся до него голос Ханны.

Херцфельд инстинктивно поднял руку вверх, как бы защищаясь, и сказал:

– Золотце мое, ты ошибаешься…

Но она не слушала его, продолжая начатую мысль:

– Если бы ты помог ему тогда…

– Это все равно ничего бы не дало.

Пауль попытался объяснить Ханне, что не имел права подделывать улики, поскольку его профессия требовала от него быть объективным и независимым в своих суждениях, что в его работе, как ни в какой другой, правда играла главенствующую роль. Однако она не слушала его.

– И мама была права…

– Адвокаты Задлера легко обнаружили бы подделку, и тогда его вообще могли оправдать…

– Ты отвратителен. Твоя работа отвратительна…

– И это все равно не предотвратило бы смерти дочери Мартинека…

– А вот смерть Ребекки предотвратило бы. Ты представляешь собой хорошо смазанный винтик, поддерживающий работоспособность всей этой гнусной системы.

Их диалог приобретал все более яростный характер, а слова становились все громче, сливаясь в один непонятный крик. Они не слушали друг друга. И так продолжалось до тех пор, пока Херцфельд не попытался предпринять последнюю попытку достучаться до разума своей дочери. Он взял ее за руку. Однако Ханна закричала так громко и пронзительно, как та беременная сука, которую строительный рабочий пнул в живот. И Паулю пришлось отступить.

– Ханна, пожалуйста, мне очень жаль, – повторил он, но все было бесполезно.

Она больше не хотела его слушать и накрыла голову одеялом, и ему оставалось только молча стоять возле кровати своей дочери, с напряжением вслушиваясь в ее приглушенные всхлипывания. Херцфельд, застыв как истукан, так и стоял до тех пор, пока они не начали стихать. Тогда Пауль тихонько вышел из больничной палаты, но на сердце у него было такое тяжелое чувство, как будто он навсегда потерял самое главное в своей жизни.