Дуглас Престон - Обсидиановая комната

– Бога ради, что ты говоришь?

– Неужели нужно еще яснее? Ну хорошо. Тогда слушай: я тебя не люблю и никогда не любила. Напротив, я тебя презираю! Я жила ненавистью к тебе утром, днем и ночью. Я холю мою ненависть, она теперь часть меня, невидимая и драгоценная.

– Нет, прошу тебя!..

– Когда я только узнала, там, в нижнем подвале, что ты жив, я не чувствовала ничего, кроме ярости. А потом ты заговорил. Говорил своим медовым языком. Ты помнишь, когда ты закончил говорить, я ответила, что мне нужно время, чтобы обдумать твое предложение? Я чувствовала замешательство, неуверенность. А еще – злость, я злилась на Алоизия из-за того, что он исчез, утонул. К концу той ночи я примирилась с собой. Я была счастлива. Потому что поняла: мне предоставляется уникальная возможность убить тебя еще раз. Твоя предполагаемая смерть в вулкане была слишком быстрой. На сей раз я решила убить тебя правильно.

– Ты… – Диоген сделал шаг вперед, но остановился. Никогда в жизни, даже на дне своего отчаяния после События или после неудачной попытки похитить бриллиант, известный как «Сердце Люцифера», даже во время восстановления после Стромболи, он не чувствовал себя таким бесконечно подавленным. – Ты приняла эликсир…

– Эликсир дал мне неожиданное преимущество. По счастью, он не только помог мне, но и позволил убедить тебя, что я искренна, – так же как мой удар по голове лейтенанта д’Агосты помог убедить тебя, хотя в том случае я спасала его жизнь, потому что, если бы я не вмешалась, ты почти наверняка убил бы его.

Диоген пошатнулся:

– А наша ночь вместе? Ведь это не было спектаклем!

– Это был кульминационный пункт спектакля. Ты не ошибся: твоя новая формула эликсира восстановила мое здоровье и энергию. Это восстановление было… самым головокружительным опытом в моей жизни. И теперь ты можешь добавить свои воспоминания о той ночи во дворец памяти, где ты хранишь свою боль. Помнишь, как ты когда-то описал нашу первую ночь вместе? «Животный спазм». Это мой тебе подарок: один спазм за другой. Но даже ночью я знала, что то наслаждение, которое я тебе дала, вернется болью тысячекратно более сильной, будет возвращаться к тебе каждый день, каждую ночь на протяжении всей оставшейся жизни.

– Это невозможно! Твои слова, выражение твоего лица, твои неутолимые желания, твои улыбки… Это не было притворством, Констанс. Я бы почувствовал.

Прежде чем снова заговорить, Констанс помедлила.

– Должна признаться, когда я увидела Идиллию, когда увидела твою обсидиановую комнату, моя решимость поколебалась. А знакомство с этой комнатой было самым большим испытанием для меня. По иронии судьбы именно там я и поняла, что должна завершить мою работу. И я напоминаю себе о том, насколько больше удовольствия доставят мне твои страдания, чем все другие искушения Идиллии.

Каждое слово Констанс, произнесенное в обыденной манере ее изысканным старомодным голосом, вливалось ему в уши, как кислота. Он едва ли отдавал себе отчет в том, что говорит:

– Я тебе не верю. Это какая-то извращенная шутка. Никто не в состоянии обвести меня вокруг пальца, как…

– Ты обманул сам себя. Но я устала от этого. Теперь ты знаешь правду. А я желаю покинуть этот твой остров, оставить тебя с твоими прекрасными воспоминаниями, надеждами, мечтами… разрушенными до основания.

– Тебе понадобится эликсир…

– Меня устраивает то, что вместе со всем остальным человечеством я пойду к смерти. Нет, Диоген, эликсир нужен тебе. Продлевай свою жизнь, чтобы вечно прозябать в несчастье!

И наконец ее голос перешел в смех, тихий, торжествующий, безжалостный.

Услышав этот смех, Диоген почувствовал, что у него подгибаются колени. Он опустился на пол. Казалось, что на него льется холодный, зловещий свет. И с этим светом возникло мрачное осознание, самое мрачное за всю его жизнь: то, что он слышит, не шутка. То, как она уничтожила его и его мечты, было шедевром мести, безжалостным и грандиозным в своей окончательности. Идиллия будет тем более одинокой теперь, когда он почувствовал, как хорошо им было вместе. Констанс знала это. Она знала, что оставляет его, разбитого, в том месте, которое она сделала невыносимым для него из-за воспоминаний о ней.

У него перед глазами стоял туман.

– Неужели я ничего не могу сказать, ничего сделать, чтобы убедить тебя, что…

– Нет, – отрезала Констанс. – И пожалуйста, не унижай себя мольбами, это недостойно.

Диоген ничего не сказал. Туман сгустился еще сильнее.